белых, черных и разных цветных платьях, кавалеры в сюртуках и даже бархатных архалуках выделывали ногами и плечами такие удивительные штуки, каких нам и во сне не удавалось видеть. Мы стали в углу вместе с двумя-тремя другими молодыми людьми и смотрели. Танцевали, собственно, кадриль, но тут я не узнал ее; я не мог себе вообразить, чтоб этот созерцательный, целомудренный танец мог сделаться до такой степени буйным и двусмысленным. Все лица танцующих дышали каким-то особенным, безотчетным весельем; смотря на некоторых кавалеров, мне казалось, что все члены их как будто развинчены: до того живы и бойки были все их движенья; беспрестанно слышалось то притоптыванье каблука, то хлопанье руки об колено, то прищелкиванье пальцев… и при этом корпус гнулся, гнулся: ну, точно старая, истертая ветошка.
Через полчаса подошла к нам Ольга.
— Ну, что, вам скучно? — сказала она.
— Нет, мне очень любопытно, — отвечал я, — я никогда еще не бывал на таких вечерах.
— Да это что еще: это только начало; погоди, что потом будет!
— Это только начало? — спросил я, удивленный.
— Да, это всё немцы; они только танцуют; а вот погоди, приедет Надя с своими, да Катя с своими…
— Тогда что ж будет?..
— Тогда будет кутеж… дай мне затянуться…
Она взяла у меня папироску, затянулась, подняла руку вверх и сделала на одной ножке пируэтку, между тем как другая рука готова была сделать известное движение, столь милое всякому записному посетителю шикарных балов…
— Ты сегодня просто восхитительна до невероятности, Оля! — сказал я, невольно залюбовавшись ею.
— Право? да это еще ничего; погоди, вот когда Надя да Катя: вот тогда ты что скажешь!
— Да, право, я не знаю, что ж будет тогда?
— Ну, да уж увидишь; известно, будет кутеж…
И немного погодя прибавила:
— А теперь что! это всё немцы!
— Да разве немцы не кутят?
— Нет; они любят больше танцевать; то есть, вот видишь ли, и они тоже кутят, да все на чужой счет…
— Ну, а Надя и Катя? хорошенькие они?
— Уж, разумеется, хорошенькие, когда у них своя компания есть!
— Ты меня когда-нибудь познакомь с ними, Оля!
— Позвольте вас ангажировать на вальс, — сказал какой-то белокурый сын Эстляндии, достаточно снабженный угрями, приблизившись к Ольге.
— Нет-с, я с немцами не танцую…
— Однако ж вы танцевали кадриль с господином Зималь?
— Он не немец… он полурусский-с.
— Однако ж отчего ж вы не хотите танцевать с немцем’
— Оттого, что между немцами мастеровых много.
Белокурый господин сконфузился; если б Ольга была без «компании», то, конечно, она рисковала бы получить от него всякую горькую неприятность, но она знала натуру белокурых господ и потому, опираясь на «компанию», смело могла натягивать им носы.
— Так ты меня познакомишь с Катей и с Надей? — спросил я снова, когда белокурый господин удалился.
— Да; а ты не танцуешь?
— Нет.
— Жалко; вот кабы ты танцевал, так и сам бы познакомился; ведь у нас не по-вашему.
— А которая лучше: Надя или Катя?
— Надя будет понаряднее.
— Однако ж лучше этих? — спросил я, указывая на проходивших девиц.
— Эти что! это прихвостницы! я так только, из состраданья, позвала их на бал. Да куда ж девался Александр?
— Не знаю, он сейчас был со мною.
— Ну, поди же, ищи его; скажи, что мне теперь некогда, а что уж я его после зато поцелую.
— Зачем же после, лучше теперь!
— Да где его сыщешь?
— Да ты пошли с кем-нибудь.
— Уж не с тобой ли?.. смотри, какой лакомка! Ну, да хорошо, поди скажи ему, что я его вот так, крепко-крепко целую.
Она поцеловала меня и исчезла.
Александр сидел в соседней комнате и вертел от скуки в руках цепочку.
— Пойдем домой, — сказал он, когда я подошел.
— Это зачем?
— Да мне больно видеть.
— Что ж ты нашел тут для себя оскорбительного?
Он смешался.
— Видно, опять у тебя в голове пугалы? Что ж тебе больно видеть?
— Да она все танцует…
— Не сидеть же сложа руки, коли ты не умеешь танцевать.
— Да; да вон видишь… этот мальчишка пакостный… видишь, как он ее крепко обнял?
— Коли здесь обычай такой!
— Да мне это больно…
— Черт знает что такое!
В дверях показалась жирная фигура стыдливого дядюшки.
— А, Прохор Макарыч! кстати, подите-ка сюда! вот мой приятель скучает: развеселите-ка его!
Дядюшка приблизился.
— Кажется, имел честь, — проговорил он, конфузясь.
— Как же, как же… помните у окна? еще такая славная погода была? помните?
— Да-с, хорошая! но у меня в деревне…
И снова сконфузился. Меня всегда особенно удивляло, как такое огромное тело могло так легко конфузиться.
— Что ж у вас в деревне, Прохор Макарыч? — сказал я. — Да вы не конфузьтесь, Прохор Макарыч!
— Погода бывает лучше, — проговорил он.
— А! а у вас много деревень?
— Три-с…
— А много вы получаете доходу?
— Пятнадцать тысяч-с…
— Так этак вы, чай, и шампанское пьете?
— Как же-с; это мне все наплевать…
— Скажите, пожалуйста! да не подать ли уж теперь? Как вы думаете?
— Я с удовольствием-с; мне все это наплевать…
— А между тем вот и он развеселится, да и вы перестанете конфузиться. Так, что ли, Прохор Макарыч?
Подали вина; Прохор Макарыч скоро развеселился, сделался сообщителен и беспрестанно упрашивал Александра пить, по чести уверяя его, что ему наплевать и что мужички его сотни таких бутылок вынесут.
