слово, каждый лесной шорох как-то чутко отдаются в воздухе и долго еще слышатся потом, повторяемые лесным эхом, покуда не замрут наконец бог весть в какой дали. И несмотря на тишину, царствующую окрест, несмотря на однообразие пейзажа, уныние ни на минуту не овладевает сердцем; ни на минуту нельзя почувствовать себя одиноким, отрешенным от жизни. Напротив того, в себе самом начинаешь сознавать какую-то особенную чуткость и восприимчивость, начинаешь смутно понимать эту общую жизнь природы, от которой так давно уж отвык… И тихие, ясные сны проносятся над душой, и сладко успокоивается сердце, ощущая нестерпимую, безграничную жажду любви.
Но вот лес начинает мельчать; впереди сквозь редкие насаждения деревьев белеет свет, возвещающий поляну, реку или деревню. Вот лес уже кончился, и перед вами речонка, через которую вы когда-то переезжали летом вброд. Но теперь вы ее не узнаете; перед вами целое море воды, потопившей собою и луга и лес верст на семь. Вы подъезжаете к спуску, около которого должен стоять дощаник, но его нет.
— Неужто это Уста так разлилась, ребята? — спрашиваете вы мужичков, которые, должно быть, уже много часов греются на солнышке, выжидая дощаника.
— По́што не Уста? Уста и есть! — отвечает один из ожидающих, не только не привставая, но даже не оборачивая к вам своей головы, — а кма* ноне воды, паря, травы поди важные будут!
— Скоро ли дощаник будет? — спрашиваете вы.
— А кто его знает! ноне он поди верст семь за один конец ходит. К вечеру, надо быть, придет…
Скрепя сердце вы располагаетесь на берегу, расстилаете ковер под тенью дерева и ложитесь; но сон не смыкает глаз ваших, дорога и весенний жар привели всю кровь вашу в волнение, и после нескольких попыток заставить себя заснуть вы убеждаетесь в решительной невозможности такого подвига.
Вы встаете и садитесь около самой воды, неподалеку от группы крестьян, к которой присоединился и ваш ямщик, и долгое время бесцельно следите мутными глазами за кружками, образующимися на поверхности воды. Лошади от вашей повозки отложены и пущены пастись на траву; до вас долетает вздрагиванье бубенчиков, но как-то смутно и неясно, как будто уши у вас заложило. В группе крестьян возобновляется прерванный вашим приездом разговор.
— Эх, братец ты мой, да ты пойми, любезный, — говорит один голос, — ведь она, старуха-то, всему нашему делу голова; ну, он к ней, стало быть, и преставился, становой-ет… «Коли вы, говорит, матушка Уалентина, захочете, так и делу этому конец будет, какой вам желательно». Ну, а она поначалу тоже думала, что он ее заманивает, чтобы как ни на есть в острог угодить: «Я, говорит, ваше благородие, тут ни при чем, я человек мертвый, ветхий, только именем человек, а то ноги насилу таскаю…» Однако он от своего планту не отступился и начал со всею откровенностью: «Я, говорит, матушка, не притязатель какой. Потому как знаю, что не сегодня, так завтра, во всякое время дебош могу сделать и вас изобидеть… А я, говорит, по усиленной только необходимости это делаю, потому как деньги мне уж оченно нужны…» Ну, и она тоже ему: «Коли ты, говорит, ваше благородие, со всею откровенностью, так, пожалуй, станем беседовать. Сколь же, мол, вашему благородию денег нужно?» — «Да сотни кабы три, говорит, так я бы и уехал…» — «Ну, это, говорит, много: неравно облопаешься: ты, мол, и без того три дня у нас тутотка живешь, всю снедь от нас тащишь, так, по этому судя, и полторы сотни тебе за глаза будет…» Только он было ее и застращивать, и просить примался — уперлась баба, да и вся недолга, а без ее, то есть, приказу видит, что ему никакого дела сделать нельзя. Ну, и порешил на том, что дали… Так она у нас теперь и стоит, часовня-то, исправленная, да такая ли, парень, едрёная, что, кажется, и скончанья ей никогда не будет… В ту пору вот, как исправлять-то ее примались, так плотник Осип начал накаты было рубить: такие ли здоровенные, что, слышь, и топор не берет, а нутро-то у бревна словно желток желтое скипелось… во как отцы-то наши на долгие века строились, словно чуяли, что и про нас будет надобе…
— Когда же не надобе?.. Да чтой-то, парень, словно он дешево больно от вас отступился? — вступается другой голос.
— И то, голова, дешево. Уж пытали и мы сумневаться, что бы тако значило, что вот прежний становой за это же самое дело по пятисот и больше с нас таскал… уж и на то, брат, думали, что, може, приказ у него есть, чтобы нас, то есть, не замать…
— А что думаешь, може, и взаправду есть!
— А кто его знает? може, и так, а може, и оттого, что в те норы, как пятьсот-то давали, не было у нас старицы нашей, некому было, стало быть, и говорить-то с ним толком.
— Да, благодатная эта старица… да что ж она в кельи, что ли, у вас живет?
— А у дяди Онуфрия на дворе в бане… чай, знаешь дядю Онуфрия? Ну, и мы к ней с полным нашим уважением, — только заступись за нас, матушка.
Разговор на несколько минут прекращается, и до вас долетают только вздохи, которые испускает ветхий старик, сидящий в самом центре группы, да хлест кнута, которым ямщик, для препровождения времени, бьет себя по сапогу.
— Ну, а ты, дедушка, каково перевертываешься? — спрашивает рассказчик, обращаясь к старику.
— Да вот к Онисиму на Заводь ходил хлебушка попросить… только чтой-то он уж ноне больно сердит стал: ничего-таки не дал.
— Что ж снедать-то будете?
— А чего снедать? — нечего!
Снова наступает молчание, и снова слышатся вздохи старика.
— Да ты, дедушко, опять сходи попроси, — вступается ямщик, — дядя Онисим старик любезный: ты уважь его, сходи в другой раз; он даст, как не дать!
— Известно, дядя Онисим любит, чтоб перед ним завсегда с почтением пребывали, — объясняет рассказчик.
— Ин и взаправду сходить придется, — отвечает старик, вздыхая, — только ноженьки-то у меня больно уж ходимши примаялись… словно вот вертма вертит в косте-то… а сходить надо будет: не емши веку не изживешь!
— Ну, а у вас как, всели на порядках? — спрашивает рассказчик у ямщика.
— А что! ничего, живем. Вот ономнясь вятские купцы в Москву проезжали.
— Ну?
— Ну, и проехали, — отвечает ямщик, нахлестывая себя слегка по ноге.
— Эк тебя вывезло! а ты говори дело!
— Да что говорить-то? известно, живем. Да чу! не как дощаник-от пловет?
Действительно, вдали из-за кустов, показывается чуть заметная точка, которая мало-помалу разрастается, и через несколько минут вы уже начинаете ясно различать очертания лодки.
— Да-а-вай! — кричит ямщик, устроивши из кулака своего подобие трубы.
— По-о-спеешь! — долетает издали ответный голос лодочников.
— Вона! вона! мотри-ка, никак наши ста́рочки из лесу выходят! — вскрикивает внезапно молодой парень с добродушнейшею физиономией, доселе не принимавший никакого участия в разговоре.
— Ишь тебя разобрало! — говорит ямщик, — спал небось, соня, а девок увидел — во́ как зазевал. А и то старки! да никак и Полинария (Аполлинария) тут! — продолжает он, всматриваясь пристально в даль, — эка ведь вористая девка: в самую, то есть, в пору завсегда поспеет.
Действительно, из леса выходит группа молодых баб, которые спешат к реке. Одна из них, побойчее, опережает прочих и подбегает к группе мужиков.
— А и то, девки, в пору пришли! сказано: стань передо мной, как лист перед травой! — говорит она, как бы отвечая на замечание ямщика, — а вы тут, поди-чай, с утра раннего ждете-поджидаете…
— Ну, где же ты, чтица, была-побывала? — спрашивает рассказчик.
— Над дедушкой Парфентьем читать ходила, да больно уж от покойника-то нестройно смердит…
— Чего, чай, над дедушкой читала, — замечает ямщик, — поди, Омельке, чай, на печи сказки сказывала.
— А и Омельке сказывала, — отвечает бойкая баба, не конфузясь, — тебе, стало быть, завидно, что
