– Ларри, ты что, решила открыть службу знакомств?
– Я не зужу. Просто через месяц школьная пьеса. Было бы здорово, если бы ты пришла.
Это точно. До сих пор вспоминаю тот концерт. Как мы держались за руки.
– Проблема в том, что по сравнению с Николой все мужчины ужасны.
– Всё еще сохнешь по нему?
Забираюсь с ногами на диван. Отсюда как раз видна его фотография у кровати. Готова поклясться, он мне сейчас улыбнулся.
– Я? Да ни в жизни.
– Грейс, он же разорился. Ты мне сама рассказывала.
– Ну и что?
– И эта дурацкая вышка. Она же так и не заработала, верно?
Вытягиваюсь на диване во весь рост, отодвинув книгу, которую читала.
– Нет. А в Первую мировую по приказу правительства ее взорвали. Боялись, что немецкие шпионы воспользуются ею, чтобы следить за американским флотом. И башню продали на металлолом. За 1750 долларов.
– Вот видишь? А что случилось с Николой?
– Да… в общем, ничего. Остаток жизни он провел в одиночестве, в номере гостиницы, в нищете. Начал говорить странные вещи про то, как общался с жителями других планет, рассказывал всем, что изобрел смертельное лучевое оружие.
– Смертельное лучевое оружие – вот единственная крутая штука во всей этой истории. Всё остальное отстой.
– Не отстой, Ларри. Это потрясающая история о силе человеческого духа и бремени, которое приходится нести всякому, кто мыслит не так, как большинство.
– А мне так не кажется.
Пытаюсь найти лучший способ выразить свои мысли. Мне важно, чтобы она поняла.
– Послушай, легко думать, что, если бы Никола был чуть практичнее и реалистичнее, его история так плохо бы не кончилась. Что он бы разбогател, как ему и не мечталось, и смог профинансировать свои исследования из собственного кармана. Нет. Будь Никола Тесла богачом, наш мир сегодня выглядел бы совсем иначе.
– Вот и я о том же. Если он был такой умный, как допустил, чтобы его жизнь превратилась в кавардак?
– Жизнь многих умных людей превращается в кавардак. Правда вот в чем: будь Никола более практичным, он, скорее всего, так и остался бы жить на своей ферме в Хорватии и стал священником, как того хотел его отец. Женился бы на трудолюбивой практичной девушке с соседней фермы и воспитал крепких, практичных детей.
Он не стал бы самым знаменитым человеком своего времени, в его честь не выпустили бы югославскую марку и банкноту с изображением его лица. Не изобрел бы радио – Верховный суд США в 1943 году аннулировал патент Маркони, признав приоритетными работы Николы. Ему не поставили бы памятник на Ниагарском водопаде, где благодаря его гению удалось приручить электричество, и единица измерения плотности магнитного потока не была бы названа теслой.
– Но он умер, как один из тех спятивших отшельников… Как Леонардо Ди Каприо в том фильме. Про Говарда Хьюза. Он… Послушай, Грейс, извини, конечно но он был неудачником, верно? Из-за всех своих тараканов.
Никола всё еще улыбается мне с прикроватного столика. И не обижается. Он никогда не стыдился того, каким был. Никола умер от тромбоза сосудов 7 января 1943 года. Один в своей кровати в отеле «Нью- Йоркер». В номере 3327. Ему было 86 лет, и боязнь микробов развилась у него до такой степени, что он почти никого не принимал. Но его некролог был прочитан мэром Нью-Йорка в прямом эфире по радио, и тысячи людей пришли на его похороны. Сербы сидели по одну сторону прохода, хорваты – по другую. И те и другие пришли почтить величайшего из граждан своей страны.
– Ларри, Никола не был неудачником. Он был другим. Знаешь, что делало его таким особенным? Его дар. В отличие от среднеарифметических людей, его никогда не забудут.
– Что значит
Не знаю. Выглядят обычно, работают в кино, любят футбол и барбекю. Живут в Карнеги.
– Ну, обычные. Среднестатистические. Нормальные.
–
Я вскакиваю так резко, что «Медицинская физиология» Гайтона с грохотом падает на пол.
– Как это?
– Это не одно и то же. Среднестатистический – это когда ты делишь общую сумму на количество составляющих. Поэтому и среднестатистическое может быть уникальным.
Чувствую, как в том месте, где к щеке прижата трубка, бьется жилка. Ну конечно же. Она права.
–
– О чем я и говорю. У меня завтра как раз экзамен по этой теме. Среднее значение функции, среднее пропорциональное и так далее.
Всё это время… И дело не только в том, что он был высокого роста. Все эти мелочи – как с ним было смешно, его ресницы, подрагивающие во сне. Как он уживался со своими братьями. Его вкус. Как время текло еле-еле, когда я его ждала. Как он всегда мной гордился.
– Грейс? Ты меня слушаешь? – В ее голосе робкое волнение.
Все эти годы взрослые поучали ее, а она лишь задавала вопросы, лишь слушала, и вот вдруг сама научила меня чему-то. Чему-то очень важному. И всё же я не знаю, благодарить мне ее за это или проклинать.
Утро субботы, 9.15, 15 градусов. Возвращаюсь из нового супермаркета, пакеты впиваются в пальцы. Сегодня худший из моих закупочных дней, день, который приходит редко, и каждый раз я жду его с ужасом. День покупки стирального порошка. 10 коробок, по 5 в каждом пакете, плюс запас еды на неделю. Останавливаюсь каждые 100 шагов и расцепляю пальцы, чтобы кровь притекла к распухшей, покрасневшей плоти.
Я иду по Хай-стрит, когда вижу его. Шеймуса. Он стоит на трамвайной остановке через дорогу.
Секунду я таращусь на него, словно передо мной актер из сериала про врачей, который я смотрела по телевизору: лицо вроде знакомое, но в настолько непривычной обстановке, что без белого халата и не понять, кто это. В следующее мгновение не могу поверить, что это он: так я привыкла видеть повсюду его двойников. Он поворачивает голову, и мое сердце начинает колотиться. На нем темно-синяя рубашка поло и старые светло-голубые джинсы с потертыми коленками. Тряпичные мокасины родом из 1988 года. Пора кому-нибудь напомнить ему, какой год на дворе. Я бы и сама напомнила, только ноги не двигаются. Облокачиваюсь о забор.
Сначала он меня не видит. Может, я стою вне поля его зрения или он занят чем-то еще. Мозгу человека свойственно игнорировать то, чего замечать не хочется. Своего рода встроенная клавиша «удалить» для избавления от ненужного сожаления или чувства вины.
Или – и это куда более вероятно – он не видит меня потому, что я выгляжу потрясно. Была бы я жирной, ворчливой и полусонной, как прежде, сразу бы заметил.
Подъезжает его трамвай, и он заходит в вагон, вежливо пропуская вперед старушку. Через стекло я вижу, как он выбирает место. Лишь когда трамвай трогается он замечает меня. Таращится и широко открывает рот. Потом прижимает ладонь к стеклу, расставив пальцы. Трамвай с грохотом уезжает.
Я стою, прислонившись к забору, зажав голову руками. Лишь через несколько минут нахожу в себе силы взять пакеты.
Через неделю, 27 августа, мне исполняется 36 лет. Джил устраивает семейный ужин. Каким-то образом мне удается на нем присутствовать. Утром иду пешком на Гленферри-роуд и покупаю нарядное платье: темно-зеленое, трикотажное, с запахом и длинными рукавами. Ему суждено стать моим Нарядным Зимним Платьем, которое я буду надевать в июне, июле и августе по любому случаю,
