От всего, что приходится увидеть и испытать за день, Сережа очень устает. К вечеру он совсем изнемогает: еле ворочается у него язык; глаза закатываются, как у птицы. Ему моют руки и ноги, сменяют рубашку, — он в этом не участвует, его завод кончился, как у часов.
Он спит, свободно откинув светловолосую голову, разбросав худенькие руки, вытянув одну ногу, а другую согнув в колене, словно он всходит по крутой лестнице. Волосы, тонкие и легкие, разделившись на две волны, открывают лоб с двумя упрямыми выпуклостями над бровями, как у молоденького бычка. Большие веки, опушенные тенистой полоской ресниц, сомкнуты строго. Рот приоткрылся посредине, в уголках склеенный сном. И дышит он неслышно, как цветок.
Он спит — и можете, пожалуйста, бить в барабан, палить из пушки, — Сережа не проснется, он копит силы, чтобы жить дальше.
ПЕРЕМЕНЫ В ДОМЕ
— Сереженька, — сказала мама, — знаешь, что?.. Мне хочется, чтобы у нас был папа.
Сережа поднял на нее глаза. Он не думал об этом. У одних ребят есть папы, у других нет. У Сережи тоже нет: его папа убит на войне; Сережа видел его только на карточке. Иногда мама целовала карточку и Сереже давала целовать. Он с готовностью прикладывал губы к стеклу, затуманившемуся от маминого дыхания, но любви не чувствовал: он не мог любить того, кого видел только на карточке.
Он стоял между мамиными коленями и вопросительно смотрел ей в лицо. Оно медленно розовело: сначала порозовели щеки, от них нежная краснота разлилась на лоб и уши… Мама зажала Сережу в коленях, обняла его и приложила горячую щеку к его голове. Теперь ему видна была только ее рука в синем рукаве с белыми горошинами. Шепотом мама спросила:
— Ведь без папы плохо, правда? Правда?..
— Да-а, — ответил он, тоже почему-то шепотом.
На самом деле он не был в этом уверен. Он сказал «да» потому, что ей хотелось, чтобы он сказал «да». Тут же он наскоро прикинул: как лучше — с папой или без папы? Вот когда Тимохин их катает на грузовике, то все садятся наверху, а Шурик всегда садится в кабину, и все ему завидуют, но не спорят, потому что Тимохин — Шурикин папа. Зато если Шурик не слушается, то Тимохин наказывает его ремнем, и Шурик ходит зареванный и угрюмый, а Сережа страдает и выносит во двор все свои игрушки, чтобы Шурик утешился… Но, должно быть, с папой все-таки лучше: недавно Васька обидел Лиду, так она кричала: «А у меня зато папа есть, а у тебя нет, ага!»
— Чего это стучит? — спросил Сережа громко, заинтересовавшись глухим стуком у мамы в груди.
Мама засмеялась, поцеловала Сережу и крепче прижала к себе:
— Это сердце. Мое сердце.
— А у меня? — спросил он, наклоняя голову, чтобы услышать.
— И у тебя.
— Нет. У меня не стучит.
— Стучит. Просто тебе не слышно. Оно обязательно стучит. Без этого человек не может жить.
— Всегда стучит?
— Всегда.
— А когда я сплю?
— И когда ты спишь.
— А тебе слышно?
— Да. Слышно. А ты можешь рукой почувствовать.
Она взяла его руку и приложила к ребрам:
— Чувствуешь?
— Чувствую. Здорово стучит. Оно большое?
— Сожми кулачок. Вот, оно такое приблизительно.
— Пусти, — озабоченно сказал он, выбираясь из ее объятий.
— Куда ты? — спросила она.
— Я сейчас, — сказал он и побежал на улицу, прижимая руку к левому боку. На улице были Васька и Женька.
Он подбежал к ним и сказал:
— Вот попробуйте, хотите? Тут у меня сердце. Я его рукой чувствую. Попробуйте, хотите?
— Подумаешь! — сказал Васька. — У всех сердце.
Но Женька сказал:
— А ну.
И приложил руку к Сережиному боку.
— Чувствуешь? — спросил Сережа.
— Ага, — сказал Женька.
— Оно приблизительно такое, как мой кулак, — сказал Сережа.
— А ты почем знаешь? — спросил Васька.
— Мне мама сказала, — ответил Сережа. И, вспомнив, добавил: — А у меня будет папа!
Но Васька и Женька не слушали, занятые своими делами: они несли на заготпункт лекарственные растения. На заборах вывесили списки — какие растения принимаются; и ребятам захотелось заработать. Два дня они собирали травы. Васька отдал свой сбор матери и велел перебрать, рассортировать и увязать в чистую тряпку; и теперь шел на заготпункт с большим опрятным узлом. А у Женьки матери нет, тетка и сестра на работе, не самому же возиться; Женька нес сдавать лекарственные растения в дырявом мешке от картошки, с корнями и даже с землей. Зато очень много было; больше, чем у Васьки; взвалил на спину — так и согнулся пополам.
— И я с вами, — сказал Сережа, поспешая за ними.
— Не, — сказал Васька. — Поворачивай домой. Мы по делу идем.
— Да я просто так, — сказал Сережа. — Просто провожу.
— Поворачивай, сказано! — приказал Васька. — Это тебе не игра! Маленьким нечего там делать!
Сережа отстал. У него дрогнула губа, но он скрепился: подходила Лида, при ней плакать не стоит, а то задразнит: «Плакса! Плакса!»
— Не взяли тебя? — спросила она. — Эх, ты!
— Если я захочу, — сказал Сережа, — я вот столько наберу всякой разной травы! Выше неба!
— Выше неба — врешь, — сказала Лида. — Выше неба никто не наберет.
— А вот у меня будет папа, он наберет, — сказал Сережа.
— Врешь ты все, — сказала Лида. — Никакого папы у тебя не будет. И он все равно не наберет. Никто не наберет.
Сережа, запрокинув голову, посмотрел на небо и задумался: можно набрать травы выше неба или нельзя? Пока он думал, Лида сбегала к себе домой и принесла пестрый шарф, — мать ее носила этот шарф, когда на шее, а когда на голове. С шарфом Лида принялась плясать, размахивая им, вскидывая руки и ноги и распевая что-то себе в помощь. Сережа стоял и смотрел. Лида на минутку перестала плясать и сказала:
— Надька врет, что ее в балет отдают.
Поплясала еще и сказала:
— На балерин учат в Москве и в Ленинграде.
И, заметив в Сережиных глазах восхищение, великодушно предложила:
— Чего ж ты? Учись давай, ну? Смотри на меня и делай, что я делаю.
Он стал делать, но без шарфа не получалось. Она велела ему петь, но и это не помогло. Он попросил:
— Дай мне шарфик.
