- А для чего же изымают?
- Разумеется, на случай, ежели вдруг война.
- Неужто ж и всамделе быть войне? - обратился Табунов к Полезнову.
- В банке разве объяснения дают? Получай бумажки да уходи с богом, неопределенно ответил Полезнов, сам ошарашенный новостью не меньше хозяина.
Невредимов сидел в лавке недолго, он взял два лимона и ушел, а Табунов потом весь день, принимая деньги от покупателей, озабочен был только тем, золотом будут ему платить или бумажками, знают ли уже все, что золото 'изымают', или кое-кто еще не успел узнать. Оказалось, что к вечеру об этом знали уж все и золотом не платили. Табунову оставалось сказать по этому поводу:
- Не зря, стало быть, говорится: добрая слава лежит, а худая по дорожке бежит... Теперь, значит, подымется у людей за золотом гонка.
А Полезнов поддерживал:
- Как бы к тому не привело, что за десятку золотую рублей по пятнадцать люди платить будут, - только давай!
- Во-от, истинно, так и быть может! - воодушевлялся Табунов. - У кого сбережены золотые были в своем бабьем банке, - в чулку, - этот, считай, теперь раза в полтора богаче станет!
- А войны никакой и духу и звания не будет! - стоял на своем Полезнов.
- Дураков теперь много не найдешь войну начинать: все на том свете остались, - не оспаривал его Табунов.
Про себя, конечно, каждый из них соображал, сколько у него может найтись в 'бабьем банке' золотых монет и нельзя ли вот теперь же, сегодня вечером, пока не все еще знают о приказе правительства, каким-нибудь образом добыть золота в обмен на бумажки.
II
Ни у Табунова, ни у Полезнова в семьях не было никого призывного возраста, так что лично их война, если бы она в самом деле разразилась, не задевала остро: у Табунова совсем не было сыновей, только дочери и от них малолетние внучки, а Полезнов только еще совсем недавно 'пошел в семя'.
Невредимов же не мог не обеспокоиться: пятеро племянников его уже стали совершеннолетними, и пока шел он к дому, держа фунтик с лимонами в левой руке, он соображал о каждом из них, смогут ли они уцелеть от призыва.
Вопрос этот был, однако, труден: неизвестно было, какая ожидалась война, если действительно допустить, что ожидалась: долгая или короткая? И сколько она могла потребовать людей: больше ли, чем японская, или меньше?
Коля был уже готовый офицер военного времени: он отбыл воинскую повинность и вышел прапорщиком; притом же он жил в Петербурге, и, хотя был инженером, все-таки это не освобождало от призыва. Вася мог быть взят в армию как врач; Петя - как только что окончивший свой институт. Только остальные двое - студенты - могли остаться.
Он подходил уже к своим воротам, когда встретился ему полковой врач расквартированного здесь довольно давно уже пехотного полка Худолей, Иван Васильич, - 'святой доктор', как его тут звали, человек, снедаемый талантом жалости к людям.
Эта встреча показалась Невредимову как нельзя более кстати.
- Вот у кого я узнаю, - сказал он, - в чем суть дела! Здравствуйте, Иван Васильич, дорогой! Как у вас в полку насчет войны говорят?
Голова Невредимова, покрытая соломенной шляпой с широкими полями, подрагивала ожидающе, но Худолей, - христоподобный по обличью, очень усталый на вид, - только удивился вопросу:
- О какой войне?.. Кто с кем воевать начал? Я ничего не слыхал и не читал. Значит, все-таки начали?
- Со своими, со своими воевать начали, - объяснил Невредимов, - золото прячут!
- Как прячут? Отбирает полиция, что ли?
Только тут припомнил Невредимов, что доктор Худолей был вообще 'не от мира сего', хотя и носил воинственные погоны - серебряные, с черными полосками - на своей тужурке. Поэтому он не стал ему ничего больше говорить насчет золота, спросил только:
- Как думаете, Иван Васильич, моего Васю, - ведь он теперь земский врач, - возьмут в случае войны или могут оставить?
- Значит, войны пока нет, а только догадки, что, может быть, будет, понял, наконец, Худолей. - В случае войны Васю?..
Он знал всех племянников и племянниц Невредимова и даже склонен был думать, что Вася вследствие одного разговора с ним выбрал после гимназии медицинский факультет. Но так как ему не хотелось огорчать старика, то он ответил уверенным тоном:
- Нет, не должны взять, если даже будет война... Вольнопрактикующих врачей могут взять, а земские, - помилуйте, они ведь и так считаются на боевой службе: обслуживают очень большие районы, а жалованье получают незавидное, и практики у них в деревнях никакой. Нет, земские врачи должны быть неприкосновенны: как же без них обойдется деревня? К знахаркам пойдет? Этого не допустят, Петр Афанасьич.
- Я решительно так же точно и сам думаю, - обнадеженно отозвался на это Невредимов. - Не должны Васю, кет, он - человек необходимый, раз он сельский врач... Так же, думаю я, и инженеры на заводах, а? Если инженеров возьмут, то как же тогда заводы?
- Это вы о Коле? - догадался Худолей. - Если завод станет военного значения, то это ведь все равно та же служба... А как же иначе? Нельзя же оставить заводы без инженеров: ведь на них же не хлебы пекут.
- Положительно, да, положительно точно так же и я рассуждаю, Иван Васильич, положительно так же, - просиял Невредимов. - Очень вы меня успокоили, спасибо вам!.. Разумеется, как же заводу быть, если инженеров возьмут?
- Да ведь скорее всего никакой войны и не будет... То есть я не так сказал, - поправился Худолей. - Не то что 'скорее всего', а вообще не будет! Кто посмеет войну начать? Культурные народы чтобы воевали в двадцатом веке, - подумайте, ведь это же нелепость, сумасшествие! А парламенты, наконец, на что же? Если отдельные люди могут свихнуться от тех или иных причин, то депутаты пар-ла-ментов - это же мозг... мозг каждой европейской страны, что вы, Петр Афанасьич! Никакой войны не допустят парламенты, - и даже думать об этом вам не советую! Мы ведь не во времена Кира, царя персидского, живем, и не в Азии, а в Европе.
Очень убедительно говорил Худолей, - притом же был он военный врач, и совершенно забывший уже о неприятности с золотом в Государственном банке старик Невредимов мелко кивал своею шляпой с черной лентой и поддакивал оживленно:
- Так-так-так... Это вполне, вполне разумно, вы... Да-а-да-да... Вполне!
Но вот к Худолею подошла и остановилась небольшая девушка, похожая на него лицом, стеснительно поклонившись Невредимову, и тот догадался, что это его дочь, о которой что-то пришлось ему слышать не совсем приличное.
Он еще только силился припомнить, что именно, но, не припомнив, отбросил и самую эту мысль о неприличном: у девушки было такое робкое, почти детское лицо, с мелкими, не успевшими еще определиться как следует чертами.
- Так что гоните от себя даже самомалейший намек на войну, - протягивая Невредимову руку, чтобы с ним проститься, заключил разговор Худолей, и не успел отозваться на это старик, как юная и такая робкая на вид дочка его вдруг сказала:
- А по-моему, война непременно будет. И я тогда поступлю сестрой милосердия в какой-нибудь госпиталь.
- Что ты, Еля, что ты, - забормотал ее отец, спеша проститься с Невредимовым.
Она не поколебала, конечно, своим восклицанием той уверенности, какую вселил в старика ее отец, но все-таки, простившись со 'святым доктором', Невредимов уносил с собой какой-то неприятный осадок, что заставило даже его припомнить и то, за что эта невысокая девушка с детским личиком была уволена из гимназии. Она будто бы успела завести роман с пожилым уже человеком, командиром местного полка полковником Ревашовым... 'Из молодых, да ранняя, подумал о ней Петр Афанасьевич, входя к себе в дом. -
