единении со своим верховным вождем хочет мира, но она готова'.
- И одни готовы и другие тоже готовы, - неожиданно для Сыромолотова заговорил старый Кун, - а кто лучше готов - вот в чем является вопрос.
- Позвольте, я не понял все-таки, против кого направлена эта статья? спросил одновременно и Людвига Куна, и его отца, и Тольберга художник.
- Как 'против кого'? - удивился Людвиг. - Разумеется, против Австрии... Что удалось Японии в девятьсот пятом году, то, Австрия думает, может удаться и ей.
- Ну что вы, что вы! - заулыбался, как шутке, Сыромолотов. - Япония была очень далеко, Австрия у нас под руками. Да со времен японской войны так действительно много нового введено в нашей армии.
- А что, что именно введено нового? - так и вскинулся Людвиг Кун.
- Да ведь вот же вы сами сейчас читали, что нового.
- Ну, это, знаете, ведь общие фразы... Это официальная статья. А вы, может быть, от кого-нибудь слышали из военных, что введено нового, скажите. Этим очень интересуются в Берлине, туда и можно бы было написать в одну газету, а? Это большое бы имело значение: частным корреспондентам гораздо больше там дают веры, чем вот таким, официальным. Официальные лица, вы сами понимаете, разумеется, должны, обязаны так писать, за это они огромное жалованье получают, а как на самом деле, если посмотреть со стороны, а?
И Людвиг впился глазами в глаза Сыромолотова так назойливо, что тот даже отмахнулся от него рукой, сказав при этом:
- Помилуйте, что вы, откуда же я такие тонкости могу знать!
V
Как все отмежевавшиеся от других, чтобы они как можно меньше мешали делу, Сыромолотов начинал уже негодовать на себя за то, что остался обедать у Кунов. Поднимать настроение вином он вообще не привык, так как этот необходимый для него, как художника, подъем настроения обычно чувствовал всегда: ему не случалось забывать о том, что он художник. Между тем выпитое им у Кунов вино не обостряло его зрения, а туманило, а главное, то, что говорилось кругом, выпадало из круга обычных его интересов. Прилежным чтецом газет он никогда не был. На то, чтобы пробежать газету, он тратил не больше пяти минут в день, и менее всего могли интересовать его статьи каких бы то ни было министров.
Однако почему-то выходило так, что начинали переставляться помимо его воли предметы в рамке той картины, какую он для себя прочертил: далеко на задний план уходила его 'натура', а на передний выдвинулся этот инженер-электрик, с прядью белесых волос, свисающей на лоб, и с назойливыми, тоже белесыми, глазами, молодой Кун, которому все свое внимание отдавали другие: и Куны и Тольберги. Даже Эрна не говорила с матерью Людвига о чем-нибудь постороннем, как это принято у женщин, когда они долго уже сидят в обществе мужчин, а неослабно следила за разговором, затеянным Людвигом.
Вот он сказал вдруг:
- Вам, Алексей Фомич, как художнику, должны быть яснее подспудные эти, как бы сказать, течения жизни, которые могут ведь вдруг и прорваться наружу и, пожалуй, затопить даже, а?
- Мне? - искренне удивился Сыромолотов. - Мне, художнику, подспудное? Нет, с подспудным я не имею дела, а только с тем, что именно не подспудно, что я могу видеть своими глазами... А подспудное - это что же такое? Политика, что ли?
- Назовите хотя бы и политикой, - улыбнулся Людвиг. - Вы, конечно, скажете, что вы - не политик, не строите общественной жизни...
- Да, да... даже и электричеством не занимаюсь, - вставил Сыромолотов.
- Очень хорошо! Этим занимаемся мы с ним, - кивнул Людвиг на Тольберга, - но вы, художник, обладаете таким чутким аппаратом, который, одним словом, может сразу обобщить разные там факты и сделать вывод... Почему, например, наш военный министр Сухомлинов, хотя он и не подписался, выступает вдруг со статьей 'Мы готовы'?
- В самом деле, что его могло заставить это сделать? Получил приказ от царя, что ли?
- В том-то и дело, в том-то и дело, что, может быть, и получил приказ! - подхватил Людвиг. - Ведь нужно знать, почему это вдруг - 'Мы готовы'. Для кого собственно это писалось? Это - вопрос, разумеется, но... Вот я вам принесу показать одну статейку...
И он, как и раньше, стремительно вышел из комнаты, унося при этом газету.
Вернулся он так же быстро, как и в первый раз, но теперь в его руках была уже не газета, а записная тетрадь в черной клеенке.
- Вот это я сам перевел на русский язык из одной подобной статьи, сказал он садясь. - Статья называется 'Вооружайтесь'. Она довольно длинная, я прочту только начало, чтобы вы могли судить... 'Вооружайтесь, вооружайтесь! Вооружайтесь для решительного боя! Балканы мы должны приобресть. Нет другого средства для того, чтобы остаться великой державой. Для нас дело стоит так: быть или не быть. Перед нами - экономический крах, а за нами - распад монархии. Мы сможем возродиться только тогда, когда приобретем все Балканы, как всем ходом истории предназначенную только нам колонию для сбыта нашего промышленного перепроизводства, нашего духовного перепроизводства, для вывоза туда излишка нашего населения... Вооружайтесь, вооружайтесь! Приносите деньги лопатами и шапками! Отдавайте серебряные кубки, серебряные ложки; отдавайте золото и драгоценные камни, чтобы обменять их на железо; несите последний грош! Отдавайте ваши последние силы на вооружение, неслыханное, невиданное с тех пор, как стоит свет! Знайте, дело идет о последнем решительном бое великой монархии! Дайте ружье в руки отрока, дайте патроны в руки старца. Вооружайтесь беспрестанно, лихорадочно, не теряя минуты! Вооружайтесь ночью и днем, чтобы быть готовыми, когда настанет решительный бой. Иначе дни Австрии сочтены!..'
- Какая-то истерика, а не статья! - перебил Сыромолотов. - Кто же писал это? Неужели австрийский военный министр?
- Нет, что вы! - рассмеялся Людвиг. - Министры так не напишут, а подпись под статьей - Кассандер, но это, само собой понятно, псевдоним.
- Кассандер? Что-то знакомое, однако, - старался припомнить Сыромолотов.
- Кассандру вы знаете - жрицу, пророчицу, из Гомера, - подсказал ему Тольберг.
- Да-да, Кассандра... Значит, и этот заговорил сознательно таким пифическим языком, чтобы напугать веселых венцев? А на самом-то деле, я думаю, ничего страшного нет, а? Просто вроде наемных плакальщиц над покойниками: 'Поди-ка, поплачь, Матренушка!' - 'Да уж я плакать-то, милый, горазда, а вот сколько ты за это мне дашь?'
Говоря это, Сыромолотов надеялся, что с ним тут же согласятся оба инженера, но они только улыбнулись, однако повели отрицательно головами.
Ответить же ему не успел ни один из них, потому что как раз в это время, хотя обед уже кончался, появились в доме Кунов новые гости.
Сначала были слышны в коридоре их голоса, потом поднялись им навстречу все Куны: гости оказались почетные. И когда Тольберг, тоже поднимаясь, поймал спрашивающий взгляд Сыромолотова, он шепнул ему на ухо:
- Это - Люстих с женой.
Сыромолотов когда-то слышал, что Люстих - один из богатейших помещиков степного Крыма, и не без любопытства смотрел, как, пропуская вперед свою жену, появился в столовой этот худощавый, среднего роста, бритый, как ксендз, пожилой человек неопределенных лет. Однако он именно 'появился', в то время как его супруга мощно вплыла: по сравнению с нею он казался как бы бестелесным, она же сразу заняла собою чуть ли не половину столовой. И если после того, что шепнул ему Тольберг, у Сыромолотова завертелись было в мозгу снова слова из пародии на Пушкина: 'Август к Михелю бежит, Август Михелю кричит...', то при первом же взгляде на фрау Люстих их сменило совершенно изумленное: 'Даст же господь женщине такие неизмеримые формы!..'
Мало того, что она была высока, как это крайне редко встречается, она еще и раздалась вширь настолько, что перед нею даже толстая фрау Кун показалась просто слегка сытенькой, а Эрна - девочкой- подростком, которой еще года три надо ходить в гимназию.
И голос у этой великанши оказался густой и жирный, когда сказала она, обращаясь к обоим старым Кунам сразу по-немецки:
- Мы к вам только на одну минуту. Представьте, мы узнали от почтмейстера такую ужасную новость, что сейчас же едем к себе в имение!.. Мы очень расстроены.
