не буду! И пусть на меня валят всё, как на мертвого!
- Как же так? Нельзя же, Павел Константинович! - пробовал уговаривать его Татаринов.
- Отлично можно! Разве Полетика этому дураку сдавал дружину? Он и назначен-то сюда только заместителем, а разводит тут ерунду всякую, будто и в самом деле!.. На картошке с постным маслом сидел себе в отставке, и вдруг такая власть дана!.. О-сел старый!
Так Мазанка и не сдавал никому роты. Он только подписал составленную Татариновым бумажку, что роту сдал за переходом в другую часть.
С ратниками своей роты простился он перед тем, как явился к Добычину, и теперь вполне уже чувствовал себя есаулом. Выходя с ним вместе из штаба дружины, спросил его Ливенцев:
- Как же так все-таки, из-за какого-то выговора за борщ, круто очень повернули вы свою судьбу в сторону окопов и смерти... Зачем?
Мазанка поглядел на него мрачно.
- Вы думаете, не все равно?.. Я тоже думаю, что не все равно - идти ли в окопы с этим Добычиным, или с настоящим боевым полком. Вот потому-то я это и сделал.
- А что идти пришлось бы, в этом не сомневаетесь?
- Какие там, к черту, сомнения!.. Все пойдут, и вы пойдете. Теперь на войну будут гнать изо всех сил, чтобы к осени кончить.
Условились, когда сойтись для проводов у виночерпия - капитана Урфалова, и Мазанка браво пошел в свою сторону, держась в новенькой черкеске стройно и прямо.
III
Царь между тем жил деятельной военной жизнью. Телеграф приносил известия, что он знакомился со вновь завоеванной страной, населенной братьями-славянами, - Галицией, или Червонной Русью, - и даже, выйдя на балкон дворца во Львове, произнес короткую, правда, но содержательную речь: 'Да будет единая, неделимая, могучая Русь! Ура!' И львовские горожане, конечно, ответили на это 'ура' долго не смолкавшими криками 'ура'.
Перемышльские форты, правда, взорванные австрийцами перед самой сдачей и представлявшие груды бетонных обломков, тоже удостоились видеть на себе царя, с которым ездили две его сестры - Ольга и Ксения - и верховный главнокомандующий. В то же время в иллюстрированных еженедельниках в Петрограде появились торжествующие снимки с пленных перемышльских солдат, проходивших под конвоем ополченцев по широкому Невскому проспекту. Торжество победителей было полное, и каким-то невежливым выпадом со стороны германцев казалось то, что они выстроили перед Либавой семь крупных судов и свыше двадцати мелких и забавлялись иногда обстрелом вполне беззащитного города.
Газеты сообщали даже, что, продолжая свои забавы, немцы отправили на суда с русского берега много женщин. Газеты крайне возмущались таким 'варварским поступком бесчеловечного врага', но когда сказал об этом Ливенцев Марье Тимофеевне, та, к удивлению его, отозвалась так:
- Что же тут такого? Они же ведь их не убьют, и не все ли равно?.. Мало, что ли, в нашем флоте офицеров немцев? Если не половина, то считайте третью часть, а я думаю, даже и больше!
- Конечно, и у германских лейтенантов тоже ясные пуговицы, и тоже можно их мелом чистить, но-о... гм... из-за чего же мы воюем-стараемся? удивленно спросил Ливенцев.
- А я знаю, из-за чего вы там воюете! - пожала плечами Марья Тимофеевна. - По-моему, так совсем даже все это ни к чему!
- Так вот, значит, каков голос женской плоти! - шутливо нахмурил брови Ливенцев. - Так что, по- вашему, если бы был во всех государствах матриархат, то кончено было бы с войнами?.. Откуда же брались всякие там амазонки Пентизелеи?.. Или гораздо больше, чем эти проклятые вопросы, улыбается вам дать мне самоварчик?
- Самовар - это я сейчас, а что вы говорите, Николай Иваныч, насчет амазонок, какие на лошадях ездят, то я одну знала такую: она через дом от нас жила и все с мичманом Сангине каталась, а он - итальянец был. И вот бы вот должна свадьба у них случиться, а Сангине с одной горничной путался. То она к нему бегала, а то хозяев ее дома не было, он к ней вздумал зайти, а у ней свой дружок сидит - приказчик из магазина. А итальянцы - они горячие люди. Он ему кортиком две раны дал, убил насмерть! А это вечером было. Он что делать? Сейчас, как совсем стемнело, взял фаэтон, да к священнику: 'Батюшка, обвенчайте!' Ну тот его за большие деньги, конечно, окрутил, а уж потом на другой день он заявил в полицию сам: 'У своей жены застал любовника, - конечно, сдержать свою горячность не мог...' Ему наказания даже и не давали, а только из флота попросили. Кабы он ей успел дворянство купить, а то, - всего сразу не сделаешь, - не поспел. Ну, потом в порту получил должность, а она что же? Пить стала!.. Да как его конфузила-то пьяная! А он человек оказался очень хороший и все ей прощал... Вот вам и итальянец! - И Марья Тимофеевна победно поглядела на Ливенцева.
- Все доказательства в пользу немцев под Либавой налицо! - сказал Ливенцев. - А как думает по этому вопросу ваша Дарья Алексеевна?
- Ох, Дарья Алексеевна! Умора нам с ней! - очень оживилась Марья Тимофеевна. - Ей недавно цукатов всяких из Москвы прислали, вот она нас с Марусей надумала угостить. Мы и всего-то взяли по две цукатинки, и вот она своими култышками действует, действует, коробку чтобы к себе... 'Зу-бы ведь от сластей всяких портятся, а вы - женщины еще молодые, вам зубы нужны да нужны, кавалеров обольщать... А я уж так и быть, у меня уж пускай портятся!' И кому же говорит так, а? На-ам! Будто мы не знаем, что у ней и совсем-то зубов ни одного нету! Вот она какая хитрая старуха, - о-ох, и хитрая!.. А насчет немцев, конечно, что же она может думать, если она уж и недвижимая сидит, и без зубов, и ей уж семьдесят лет скоро?
В этот день к Ливенцеву зашла Еля Худолей, радостная.
- Мимо шла и заскочила - радостью поделиться, - говорила она, сияя. Такой у меня праздник - вы представьте! - берут меня на санитарный поезд. Ходить он будет в том направлении - на Броды, Самбор, на Львов... вообще, ура, наша взяла!.. Кричите же со мною вместе 'ура'. Что же вы молчите?
И Еля сделала такое удивленно-обиженное лицо, что Ливенцев улыбнулся, но сказал:
- Почему же я должен радоваться, что вы уедете на каком-то поезде?.. Я, впрочем, привык к тому, что все поезда теперь страшно опаздывают, - может быть, и ваш опоздает?
- Не опоздает, нет! И я поеду!.. Я буду много видеть всего - и плохого и хорошего. Много знать буду. Много всяких людей встречу... Может быть, я и его тоже... встречу!
- Ах, это все того же... полковника Ревашова, который, наверно, уже генерал? - недовольно сказал Ливенцев.
- До свиданья! - церемонно протянула руку Еля.
- Ну, ладно, ладно! Он - герой русского оружия... Сидите!.. Вдруг и я когда-нибудь попаду в ваш санитарный поезд... И у меня не будет ни рук, ни ног, ни других частей тела, но на моей геройской груди будет гореть четвертой степени Георгий. И тогда наконец-то вы меня полюбите бесконечной любовью...
Но Еля сказала на это, очень поморщившись:
- Нет! Без рук, без ног, и чтобы я вас полюбила, - фи! Пожалуйста не надо!
- А если только без одной руки и без одной ноги?
- Нет! - покачала головой Еля.
- Гм... Вам непременно нужно, чтобы только одну руку мне оторвало снарядом, и конечно - левую?
- Совсем мне это не нужно, - рассудительно заметила Еля. - Гораздо лучше будет, если совсем вы не будете ранены.
- Вот тебе на! Как же попаду я к вам тогда в поезд?
- Ну, мало ли как! Просто, вы можете заболеть... какой-нибудь легкой болезнью...
- А вы меня разве примете с легкой болезнью?
- Разумеется, приму.
- А если бы вдруг... я оказался немец? - сделал весьма загадочное лицо Ливенцев.
- Как немец? - не поняла Еля.
- Так, самый настоящий. И по отцу и по матери... Что тогда?
- Вот ерунда какая! Что же тут такого! Разве наш царь не немец и по отцу и по матери? - непонимающими глазами поглядела на него Еля.
- Ага! Та-ак? Кончено! Я должен, в таком случае, открыть вам эту великую тайну: я - немец! - сказал он