Говорите им, что до конца войны, - чего они, конечно, все жаждут, - теперь уже совсем недалеко, что противник наш вот-вот крахнет, потому что на него наседают оттуда, с запада, французы, англичане, итальянцы... Наконец, можете говорить и то, что зимою никаких боевых действий не предвидится, и, по- видимому, до весны мы проживем спокойно, на том же фронте, на каком мы сейчас... А весной - тогда будет видно, что и как, - может быть, весной они будут свою землю пахать, - словом, утро вечера мудренее... Главное же, господа, чтобы они были заняты целый день службой или работой, - это самое важное. Тогда всякая эта домашняя дребедень не будет им лезть в голову. Впрочем, об этом последнем заботится наше начальство: как только окончится наш двухнедельный отдых, господа, мы идем на позиции.
- Как? Туда же, где и были? - спросил Ливенцев.
- Почти туда же. Несколько южнее. Да, именно, мы займем те самые позиции, какие должны были бы мы занять по первоначальному распределению участков, если бы мы не двинулись в расположение чужого корпуса, в эту самую деревню Петликовце... Кстати, Петликовце. Совершенно случайно я узнал, что командир Кадомского полка представлен к награде за... что бы вы думали? За 'взятие деревни Петликовце после жаркого боя'... с нашей восьмой ротой, как вам известно!.. И получит за это, должно быть, георгиевское оружие... А мы с вами ничего, потому что взяли мы Петликовце контрабандой, потому что никто нам такой боевой задачи не давал. Словом, за то, что сделано нами, наградят кадомцев: так пишется история, господа!
Ковалевский говорил это по внешнему виду довольно спокойно, но Ливенцев слышал от Вани, что после выговора, который он получил от корпусного командира, он, приехав, опорожнил бутылку коньяку, чего с ним не случалось раньше, потом чуть не избил ксендза, хозяина дома, в котором помещался штаб полка.
Этот ксендз униатской церкви был в сущности безвредный человек, безобидно веселый и услужливый, но он не вовремя вздумал пошутить над русским войском, сорвавшимся с австрийских укрепленных высот.
Он продекламировал не совсем салонные старые польские стишки и указал туда, где были австрийские позиции на Стрыпе. Вот какие были эти стишки:
То не штука
Забить крука,
Але сову
Втрафить в глову,
А то штука
Нова й свежа
Голем дупем
Забить ежа!
Любивший веселых людей Ковалевский, может быть, только улыбнулся бы этому в другое время, но тут он пришел в ярость, и неизвестно, чем бы кончилась эта вспышка ярости, если бы Ваня не схватил в охапку ксендза и не выкинул бы его из его же дома за дверь, посоветовав ему спасаться бегством.
За несколько месяцев командования ротой Ливенцев очень сжился с людьми, и нашествие полутораста человек новых людей, притом совершенно не имевших привычно солдатского облика, весьма удручало его в первые дни. Было как когда-то, в августе четырнадцатого года, в Севастополе, в дружине, и не хватало только соломенных брилей на головах этих новых солдат, а на ногах их - корявых домодельных постолов из шкуры рыжего бычка своего убоя. Ходили валковато, руками ворочали сонно, глядели затаенно-враждебно... Нельзя было даже и представить, что они когда-нибудь побегут с неуемною прытью ног догонять убегающих австрийцев, промчатся на укрепленную гору через галицийскую деревню, перемахнут через два ряда проволоки и ворвутся в неприятельский окоп.
Он пробовал говорить с ними так, как советовал говорить Ковалевский, и показывал им на карте Киев и Одессу, Екатеринослав и Херсон, но они после таких его бесед подходили к нему то поодиночке, то целой шеренгой, в затылок, и жаловались ему на то, что совсем неправильно взяты, - что они белобилетники, что они больны тем-то и тем-то, что они совершенно неспособны к службе, что они стары, что у них - куча детей.
- Я вполне допускаю, что говорите вы сущую правду, но сделать по вашему желанию решительно ничего не могу, - говорил им Ливенцев.
- Напишите о нас бумагу начальству, - давали ему совет они.
- А кто же вас призвал, как не то же самое начальство? - спрашивал их Ливенцев, но они указывали точно:
- Начальству, какое повыше, написать надо.
- У нас с вами нет начальства выше царя, но вы ведь и призваны по высочайшему манифесту о переосвидетельствовании белобилетников, - разъяснял им Ливенцев. - Врачам даны были указания, кого признавать годным к службе. Раз вы признаны годными, о чем можно еще говорить? Всякие бумаги писать начальству теперь совершенно бесполезно.
Четверо из бывших белобилетников оказались особенно упорны в своих просьбах и жалобах, потому что все они были не только земляки, а даже с одного хутора и держались очень плотно, спаянной кучкой. Двое из них были двоюродные братья - Воловики, двое других, один - Бороздна, другой Черногуз, приходились им шуряками. Друг друга они называли по именам: Петро, Микита, Савелий, Гордей. Народ все рослый, плечистый, бородатый, пожилой, каждому за сорок, - попали они по дружной своей просьбе в один взвод и в одно отделение, как до этого тем же путем назначены были в один полк и в одну роту.
Нашлись в полку из пополнения и такие, кто жил с ними по соседству в Екатеринославщине, вблизи Днепра; те называли их четверых 'бабьюками', потому что хутор их имел прозванье 'Бабы', занесенное даже и в строгие казенные бумаги.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Хутор назывался 'Бабы', а хуторяне звались 'бабьюки'.
'Бабы' - это очень просто вышло. Был казак Воловик с женой - три сына, семь дочерей; сыновей женили, - всех баб стало одиннадцать, мужиков четверо.
Кто ни ехал мимо - у ворот бабы, у колодца бабы, на дворе бабы, в огороде бабы, везде бабы, а хата одна, - и на всех кольях тына всегда что-нибудь бабье сушилось, проветривалось, торчало: красные юбки, белые плахты, головные платки, печные горшки, молочные крынки... и куда ни сунь глаз по хутору, - везде бабий обиход; даже скирды на гумне поставлены были не совсем по-мужицки - не высоки и не круглы, а так, как бабе сподручнее, и это издали еще различал привыкший с одного взгляда обшаривать все горизонты приметливый степной взгляд.
Весной много было в огороде маку и высокой рожи; летом - бархатцев, от которых такой запах, что и не хочешь - чихнешь; осенью георгин и 'дубков', как называют украинцы хризантемы.
И пошло кругом:
- А идить, дядько, по тому шляху, коло того хутора, де бабы...
- А не купить ли, хлопче, мерину нашему овса на том хуторе, де бабы?
- А не знаешь ты, куме, кто же це пропылил на возку таком справном, мало не панок какой... Вус такiй сывый.
- Да это ж сам старый бабьюк и е...
- А-а... Ну да, - мабуть, шо так...
Так само собой прозвался хутор 'Бабы', а кто жил в нем, стали бабьюки.
С течением времени разобрали по округе всех Воловичек. Баба - человек в хозяйстве нужный; породнился хутор с другими хуторами и селами, но на место выданных понасыпалось еще втрое больше девок у трех сыновей Воловика, и так это бессменно, как завелось, так и продолжалось: степная дорога, при дороге - хутор, возле ворот - бабы, на дворе - бабы, в огороде - бабы, куда ни сунь глаза - везде бабы; на всех кольях плетня - красные юбки, белые плахты, платки и горшки, и длинногорлые глечики вверх днищами, а хата одна, только расперло ее на четыре фасада, как голубятню у хорошего голубятника. Сараев, амбаров, конюшен, коровников, свинюшников и овчарен тоже прибавилось.
Стал уже совсем древний старый бабьюк, а сыновей не отделял.
Говорили о нем, что он с 'медведя' деньги нажил. Когда-то, еще перед 'волей', ходили цыгане с медведями по деревням, сбывали фальшивые ростовские кредитки; с ними будто знаком был и Воловик.
С 'медведя' ли, нет ли, а деньги водились. Банков никаких старый бабьюк не знал, а был такой
