он был причиной пальбы.
- Постреляют, перестанут, - спокойно сказал офицер с бумагами, здороваясь с прапорщиками. Сам он тоже оказался прапорщиком, годами несколько постарше Ливенцева, который безошибочно угадал в нем адъютанта полка. Фамилия у него была простая - Антонов - и лицо простоватое, бесхитростное и несколько дней на вид небритое, должно быть по недостатку времени.
Кюн вышел в другое отделение блиндажа, к связистам, справляться, кто и во что стреляет, Антонов же успел за это время и узнать, что вот прибыли в полк те, кого поджидали, и шепнуть, что командир полка имеет особенность: не выносит пушечной пальбы.
- Вы шутите? Как так не выносит? - спросил Ливенцев.
- Не могу вам объяснить, как так это у него происходит, а шутить не шучу: я уж около него три месяца, и каждый раз, чуть только пальба, - такая история.
- Почему же он на фронте? - удивился Ливенцев.
- Потому что полковник имеет сильную протекцию, метит в генералы и здесь проходит стаж.
Ливенцев успел только многозначительно переглянуться с Обидиным, когда вернулся Кюн, да и поднятая было стрельба из орудий прекратилась так же внезапно, как поднялась.
- Это дурак Поднимов из аэропланного взвода! - обратился он к Антонову. - Ему захотелось показать, что он, как это называется, стоит на страже! Будто бы летели два неприятельских аэроплана, а он приказал по ним стрелять и отогнал... вот подите с такими! Почем он знал, что это неприятельские, а не наши? Да и летели ли они, или у него в ушах звон? Тоже - показывает старание не по разуму!
Ливенцев наблюдал этого нового своего командира с большим любопытством, стремясь догадаться, в какой именно отрасли военного дела проявлял себя такой любитель тишины, готовый отменить всякую вообще стрельбу на фронте, как совершенно излишнюю.
Блиндаж командирский был не только обшит кругом досками, но еще и оклеен обоями. Фигурные бронзовые часы старинной работы стояли на столе. Пол был дощатый, и соломенный мат для вытирания ног лежал у двери. Блиндаж хорошо проветривался, так что не чувствовалось сырости в нем, несмотря на сырую весеннюю погоду. Потолок из толстых бревен был тоже облицован досками и оклеен белой бумагой. Вообще за зимние месяцы тут было сделано все, что можно, чтобы доставить командиру полка возможные удобства.
Это заставило Ливенцева подумать, что будет за блиндаж у него, командира роты, которой ведь не было на позиции до последнего времени, и чем его можно если не украсить, то хоть несколько привести в удобный для жизни вид. Об этом он и спросил Кюна, взявшего уже в руки бумаги, принесенные Антоновым.
- Вы, прапорщик Ливенцев, назначаетесь мною ротным командиром тринадцатой роты, а вы, прапорщик Обидин, - четырнадцатой, - совершенно служебным уже тоном ответил Кюн. - Что касается блиндажей для вас, то они имеются налицо, в примитивном, разумеется, виде. И это уж от вас зависит как-нибудь их обставить, если вам удастся найти для этого что-нибудь тут в деревне.
- Я, признаться, не заметил как-то с приезда, велика ли деревня, сказал Ливенцев, поднимаясь с места.
- Трудно ее и заметить, - улыбнулся ему Антонов, проворно пиша бумажки о назначении и ставя на них печати, - она почти вся сгорела и растаскана по бревнышку на блиндажи.
- Все-таки десятка два домишек, кажется, осталось, - добавил Кюн, подписывая эти бумажки. - Так вот, подите отдохните с дороги, господа, познакомьтесь со своими ротами, а завтра мне доложите. Кстати, они у нас стоят пока в резерве.
Ливенцев и Обидин простились с Кюном и пошли искать четвертый батальон и в нем свои роты. Провожатого солдата им дал Антонов.
IV
Это бывает с каждым человеком, который долго куда-то, - куда бы то ни было, - едет или идет, вообще движется. Безразлично даже, желанное и радостное это или нет, но вот цель достигнута, путь окончен, дальше двигаться некуда и незачем, - и тогда наступает заминка во всем человеке: усталость, если был перед этим подъем; охлаждение, если вовсю перед этим цвела и пела душа; сдержанность, если была порывистость, и, наконец, пустое и холодное сознание обреченности, если и в пути ничего хорошего не ожидалось.
Так было и с Ливенцевым, когда он добрался наконец-то до новой для него роты в новом полку.
Было нечто вроде оторопи, когда хочется подергать себя за рукав, чтобы убедиться, что ты не спишь и не какой-то скверный сон видишь, а перед тобой действительность, страшная и непостижимая, которой ты удостоен отнюдь не за свое поведение, так как решительно никаких преступлений против своего ближнего ты не делал и даже не желал никогда 'ни вола его, ни осла его, ни всякого скота его'.
Блиндаж командира тринадцатой роты оказался несравненно хуже обоих блиндажей на позициях, которые только что видели Ливенцев и Обидин. Но не то даже так удручающе подействовало на Ливенцева, что с бревен наката капало в какой-то грязный таз, что влажная глина стен тускло блестела, что под ногами была грязь, от которой пытались спастись тем, что разложили кое-как по полу кирпичи, - он и разглядел-то все это уже потом, а не сразу, потому что сразу, с прихода, он ничего как следует и разглядеть не мог.
Стоял непроглядный махорочный дым, в котором чуть желтело, как волчий глаз, маленькое узенькое пламя чего-то - свечки или каганца, причем пламя это все время то как-то порхало, то заслонялось головами нескольких человек, свирепо игравших в карты, - именно свирепо: горласто, видимо пьяно, с тяжеловесной бранью... Около минуты стояли у входа в эту мрачную яму Ливенцев и Обидин, но на них едва ли обратили бы внимание игравшие, если бы Ливенцев не крикнул во весь голос:
- Встать! Смирно!
Дорогой от провожавшего солдата Ливенцев узнал, что и тринадцатой и четырнадцатой ротой временно командуют подпрапорщики из унтер-офицеров, и теперь, больше чутьем, чем глазами, определил, что офицеров среди игравших в карты нет.
Команда 'встать!' была подана так энергично, что все вскочили и стали навытяжку, а так как Ливенцев, говоря: 'Ну и начадили!', усиленно начал разгонять обеими руками дым, то ему в этом стал помогать и Обидин.
Обозначилось наконец, что в блиндаже было всего четверо, но кто из них был командующий тринадцатой ротой, угадать, конечно, не мог Ливенцев, особенно при такой тусклом свете, поэтому сказал:
- Командующий тринадцатой ротой имеется тут?
- Я - командующий тринадцатой ротой! - хриповато отозвался подпрапорщик, выступая на шаг вперед.
- Вот у меня бумажка за подписью командира полка, полковника Кюна, стараясь говорить как можно отчетливее, несмотря на душивший его дым, достал из кармана свое назначение Ливенцев и поднес к свечке, чтобы можно было прочитать его вслух, но чуть не наткнулся на раскаленную тонкую проволоку, пучком торчавшую из узенького коптящего пламени.
Он прочитал все-таки:
- 'Приказываю командующему тринадцатой ротой вверенного мне полка, подпрапорщику Некипелову, сдать роту, а вновь назначенному в полк прапорщику Ливенцеву ее принять, о чем донести мне рапортом.
Командир полка, полковник Кюн'.
Потом обратился к подпрапорщику:
- Вы - подпрапорщик Некипелов?
- Так точно, я - подпрапорщик Некипелов, - ответил тот.
Ливенцев подал ему руку и спросил:
- Остальные тут кто с вами?
- Остальные тут... (Некипелов кашлянул и зло поглядел на Ливенцева) фельдфебель роты нашей и два еще взводных унтер-офицера.
- Очень хорошо... А теперь скажите мне, пожалуйста, что у вас такое горит? Это не провод ли?
- Действительно так, это провод.
- Откуда же он у вас взялся? - удивился Ливенцев.
- Ребята где-то обрывок подобрали.
- То есть средство связи сжигается в окопах за неимением свечей, так?
- Действительно, свечей не выдают, это так, - подтвердил Некипелов.
- А если сожгут все провода, то как будет телефон работать? Ведь этого только и добивается наш
