довольствия' сегодня к вечеру?.. Бумаги подписывались им и откладывались в сторону, снова вырастая в толстую кипу. Он не читал их, конечно, это за него делали другие.
Первой телеграммой с фронта, остановившей его внимание, была телеграмма комкора Федотова о взятии в плен двумя ротами 402-го полка трехсот мадьяр.
- Ага! Вот! - радостно сказал Брусилов. - Это - сто первая дивизия, как же! Там начальник дивизии Гильчевский, - отличный генерал, прекрасный начальник дивизии!.. Отличное начало! Спасибо ему!
О том, что штурм был отбит, что очень много было потерь у Гильчевского, Федотов не сообщал, но это пока и не было нужно. Нужно было другое, и оно приходило с других участков фронта. Радость за радостью: 8-й корпус, 40-й корпус, даже 39-й ополченский корпус - везде успех!
Брусилов опасался радоваться этим успехам в полную меру: он знал, что командиры имели совершенно непреодолимую склонность раздувать даже и незначительные удачи своих частей до размеров больших и, напротив, большие неудачи сводить к незначительным. Он требовал и теперь подтверждения успехов, подробностей, он не отходил от своей карты фронта, чтобы взвешивать все возможности своих войск к дальнейшим действиям и учитывать возможности врага к их отражению.
Но, когда вечером пришли одна за другой несколько телеграмм командарма восьмой армии, что захвачены все три линии окопов противника на самом главном направлении, на Луцком, куда и был направлен основной удар, так тщательно обдуманный еще задолго до совещания 1 апреля в ставке, Брусилов позволил себе наконец довольную улыбку охотника, выстрел которого попал в цель.
В тот вечер было составлено им и послано в ставку на имя Алексеева подробное донесение о действиях его бывшей армии, так же как и о действиях других армий его фронта. В этом донесении заключительной была фраза: 'Фронт противника на большом участке, на Луцком направлении, прорван'.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ПЕРЕД НОВЫМ ШТУРМОМ
I
При опросе пленных в штаб-квартире Гильчевский все время сидел сам, иногда задавая и вопросы: он не забыл еще немецкого языка, который когда-то штудировал в Академии.
Его занимало главным образом то, какое впечатление в окопах противника произвела пятнадцатиминутная пауза в артиллерийской стрельбе перед атакой. Эту паузу ввел он сам, думая, что так будет лучше, но вышло как будто хуже, потому что две роты приняли ее за сигнал к штурму, выскочили не вовремя и тем испортили все дело.
Пленные были настроены враждебно, показания их были отрывочны, однако несколько человек из них проговорилась о том, что в передовых окопах их и в ходах сообщения было много потерь от русских гранат, когда обстрел неожиданно начался снова в восемь часов сорок пять минут.
- Ага! Много потерь! - воспрянул духом Гильчевский и переглянулся с Протазановым.
Представить это было можно так: из глубоких блиндажей и 'лисьих нор' выбегали солдаты противника для отражения штурмующих штыками и заполнили, конечно, и ходы сообщения и передовые, более мелкие окопы, когда их накрыл неожиданно для них новый град русских снарядов.
Установив, что благодаря его выдумке потери мадьяр, считая с пленными, никак не могли быть меньше, чем потери его дивизии, Гильчевский несколько успокоился. У него возник тут же новый план артиллерийской атаки, и он поделился им после опроса пленных со своим начальником штаба.
- Вот что мы сделаем: не будем совсем прекращать огня, когда будет назначен нам новый штурм. Люди пусть бегут на штурм по проходам, а легкие орудия в это самое время пусть лупят по окопам и ходам сообщения, чтобы...
Он имел привычку иногда не договаривать того, что понятно без слов: он любил, когда за него договаривали подчиненные, особенно же солдаты; ему казалось, что таким приемом он приучает их думать.
- Чтобы перенести огонь на вторую линию, когда наши добегут до первой, - договорил Протазанов. - Это было бы хорошо, если бы артиллерия с пехотой спелась как следует, чтобы не накрыть по оплошности своих же.
- Как же так накрыть своих? Что вы это такое? Ведь не ночной же назначат нам штурм? - взмахнул обеими руками, как крыльями, Гильчевский.
- Хотя бы и днем, но видимость может быть плохая, Константин Лукич, например, дождь... Или плохо будет видно из-за дыма.
- Ничего, мы выберем время, вот что мы сделаем. Теперь уж не командарм и не комкор даже, а я сам назначу время для штурма, - вот что-с. Я отвечаю за действия своей дивизии, я и назначу... Раз у меня ополченцы, то пусть в мой монастырь с кадровым уставом не ходят. У меня свой устав... А все-таки, почему же это выскочили не вовремя две роты, - вот вопрос? - вспомнил вдруг Гильчевский. - Надо бы вызвать к прямому проводу полковника Кюна.
С Кюном по этому поводу еще не говорили, - совсем не до того было. У начальника конвоя при пленных, зауряд-прапорщика, была сопроводительная бумажка и донесение, подписанное Кюном; было потом и новое донесение его же о неудачном штурме в девять часов; но лично с ним еще не говорил Гильчевский, и вот Протазанов вызвал к телефону Кюна.
Оказалось, что Кюн заболел внезапно, и вместо него говорил полковой адъютант Антонов.
- Чем заболел? - удивленно спросил Протазанов.
Прямого ответа он не получил, - Антонов передавал, что командир полка лежит и плохо стоит на ногах, если пытается встать, поэтому ложится тут же снова.
- Что такое с ним? - удивился и Гильчевский. - Вертячка, как у овец от глистов в голове бывает, или, может быть, живот схватило? Спросите определенно.
Однако и на более определенный вопрос Протазанова Антонов отвечал так же неопределенно и путано; приказание же двум погибшим в бою командирам рот о начале штурма ровно в девять часов было, по его словам, утром передано им, как и всем прочим.
- Ну, на мертвых можно валить что угодно, у них не добьешься правды, сказал Гильчевский Протазанову, - значит, я буду иметь в виду, что полковник Кюн подозрителен по холере... или по чуме, или по сибирской язве, почему и руководство штурмом передать командиру четыреста первого полка, Николаеву, вот как мы сделаем... И теперь пусть оба полка полностью идут на штурм, была не была, - повидалася... А в резерве остается пусть третий полк. А четвертым пусть подавится комкор Федотов... В такой момент полк у меня взял, а? Только бумажонки строчит в тридцати верстах от фронта, а порох он едва ли когда нюхал!
Зная, что по поводу комкора Гильчевский может наговорить много, Протазанов постарался вставить как можно мягко:
- У нас есть еще учебные команды, Константин Лукич.
- А как же нет? Конечно же, есть полторы тысячи человек, - обрадованно, точно сам не знал этого раньше, подхватил Гильчевский. - Вот и их тоже, их тоже в резерв... Конная сотня еще имеется, - и конную сотню в резерв: пустим ее за отступающим противником вдогонку... если он, проклятый, вздумает отступать перед ополченцами.
Все-таки он не мог отделаться от мысли, что штурм этого дня провалился потому только, что ополченцы, во скольких водах их ни мой, настоящего военного обличья иметь не будут, и ожидать от них чего-нибудь путного просто глупо.
Горькие мысли эти несколько раз вкладывал он в течение дня в гораздо более резкие и злые слова. Впрочем, и о себе самом он тоже сказал как-то между делом:
- Дал маху!.. Понадеялся на какой-то кислый сброд, что ни ступить, ни молвить не умеет. На что же я надеялся, скажите, - на счастливый случай? Только Иван-дурак на счастливый случай надеется, и то в дурацкой сказке.
- Хотя бы узнать, как в четырнадцатой дивизии штурм прошел, грому там было пропасть, - сказал Протазанов.
- Авось завтра утром узнаем, - отозвался Гильчевский хмуро.
Но узнать об этом удалось ему еще задолго до утра, когда все распоряжения на завтрашний день были им переданы в полки и команды.
Он уж укладывался спать, когда услышал с надворья громкий круглый голос:
- Генерал Гильчевский здесь квартирует?
Потом кто-то звучно спрыгнул с коня.
