бывший верхом, и подскакал к нему.
- Вот видите, кто настоящий герой этого дня! - Вот кто! - обратился несколько торжественно Гильчевский к Игнатову, когда Ольхин был уже близко.
- Ольхин? Я его хорошо знаю: вместе состояли в штабе армии, - улыбаясь сказал Игнатов.
Большая вороная, сильная на вид лошадь Ольхина бежала, однако, с трудом: она была ранена пулей в мякоть правой задней ноги. Но не только у лошади, - у самого Ольхина был тоже перетруженный, усталый вид: он, такой обычно бодрый и деятельный, едва шевелил теперь пересохшими губами. Он даже не улыбнулся, здороваясь с Игнатовым, хотя силился улыбнуться.
Свой рапорт Гильчевскому он начал с того, что его более всего удручало:
- Доношу вашему превосходительству: вверенный мне полк понес большие потери... Они еще не вполне подсчитаны, не приведены в полную известность, но не меньше... не меньше, как тысяча человек!
- Тысяча человек? На полк, - да, много, - сказал Гильчевский.
- Треть полка, ваше превосходительство, но... трудно было и ожидать таких контратак, какие пришлось отбивать полку, - продолжал, с трудом подбирая слова, Ольхин. - Было пять контратак!.. Деревня Красное была занята полком с налету еще в шесть часов, но потом пошли настойчивые контратаки, одна за другой... Это оказалась очень укрепленная позиция; противник придавал ей очень большое значение... Правда, потом было взято много пленных...
- Сколько именно пленных? - спросил Гильчевский.
- Не вполне подсчитаны и пленные, ваше превосходительство, они еще продолжают прибывать... Последняя круглая цифра - две тысячи шестьсот человек.
- Ну, вот видите, как! - обратился Гильчевский к Протазанову. - Где наибольший успех, там не могут быть ничтожными и потери, - что делать, это закон. Во всяком случае тут был левый фланг австро- германских позиций, и он был опрокинут и обойден шестым Финляндским стрелковым полком, выдержавшим (Гильчевский говорил это так, как будто диктовал своему начальнику штаба донесение в штаб корпуса) несколько ожесточенных контратак противника за время с шести до одиннадцати часов, когда противник был окончательно сломлен и потерял, кроме убитых и раненых, пленными до трех тысяч... Ну, честь вам и слава! - обратился он к Ольхину и протянул ему руки для объятия.
Когда потом кавалькада двинулась дальше вдоль взятых позиций, в сторону участка 101-й дивизии, Игнатов говорил возбужденно:
- Прошу извинения, ваше превосходительство, но я напросился к вам по своей доброй воле, исключительно, чтобы поучиться, как действовать в бою... Я совсем не намерен оставаться на работе в штабе!
- А-а! - протянул Гильчевский и посмотрел на него гораздо более приветливо, чем за все время, которое провел с ним рядом.
- Теперь же тем более, когда полковник Ольхин оказался таким героем...
- Подождите, я вам покажу скоро другого полковника-героя, бесцеремонно перебил его Гильчевский, не любивший высокопарности.
Другой полковник-герой был Татаров, перебросивший один из своих батальонов на другой берег Иквы, к деревне Рудлево, и прорвавший своим 404-м полком австрийские позиции. Однако до места прорыва от Красного было верст пять, - весь участок 6-й дивизии, - и эти пять верст нельзя было проскакать галопом. Это были версты подвигов и потерь, торжества и учета, а главным образом, общих сожалений, что разбитый враг ушел и преследовать его так же, как преследовали 24 мая, с большим рвением, но без всякой надежды догнать его раньше, чем он дойдет до заранее заготовленных, еще год назад, позиций, нет никакого смысла.
- Эх, если бы у нас была кавалерия! Вот бы пустить ее в погоню! говорили Гильчевскому офицеры финляндских стрелков.
- А вот у нас тут есть полковник из штаба армии, - оживленно отозвался на это Гильчевский. - Достаточно ли у нас в восьмой армии кавалерии?
Игнатов ответил на этот вопрос без колебаний.
- Мы в штабе считаем, что вполне достаточно. Прежде всего, у нас две кавалерийских дивизии - седьмая и двенадцатая.
- Кто начальники дивизии той и другой?
- Седьмой дивизией командует генерал Гилленшмидт, двенадцатой - генерал Маннергейм.
- Та-ак-с! - многозначительно протянул Гильчевский. - Но все-таки где же они сейчас и чем заняты?
- Обе на Луцком направлении... Да ведь генерал Каледин сам кавалерист. Можно думать, что он даст им возможность проявить себя в лучшем виде, политично ответил Игнатов.
- Да, да, да, да, всеконечно! - с явным раздражением отозвался на это Гильчевский. - Будем думать, будем думать, - больше нам ничего и не остается!
Татаров передавал по телефону на наблюдательный пункт, что прорыв удалось осуществить в районе пасеки, и, подвигаясь к участку своей дивизии, Гильчевский искал глазами эту пасеку. Однако определить теперь, где именно до бомбардировки находилась пасека, было трудно; гораздо легче оказалось увидеть Татарова, так как он сам шел навстречу своему командиру.
Он шел привычным для себя строевым шагом, слегка придерживая левую руку как бы на эфесе шашки, хотя шашки у него и не было.
Так как о прорыве он доносил уже, то теперь он сказал только:
- Ваше превосходительство, действиями вверенного мне полка противнику нанесен большой урон. Трофеи полка приводятся в известность.
- Благодарю за отличную службу отечеству! - торжественно, держа руку у козырька, повышенным тоном сказал Гильчевский.
- Рад стараться, ваше превосходительство! - по-солдатски четко ответил на это Татаров.
Гильчевский легко спрыгнул со своего серого с секущейся шеей, а вслед за ним то же самое сделали и Протазанов, и Игнатов, и другие, кроме ординарцев, которые ожидали на это особого приказания.
В 404-м полку Гильчевский пробыл довольно долго, расспрашивая Татарова, как велась им атака на позиции у пасеки, как удалось достичь успеха, какие роты особенно отличились, много ли понесли они потерь...
Объясняя свои действия, Татаров сказал:
- Так как я заранее был извещен, чтобы преследованием разбитого противника не увлекаться, то приказал тут же после прорыва двум ротам идти вдоль окопов противника влево, в сторону четыреста второго полка...
- Ага! Вот, - подхватил Гильчевский, - что и облегчило задачу полку, командир которого оказался трус, и я его, конечно, отчислю, какие бы сильные протекции он ни имел!.. Подробнейший список офицеров и нижних чинов, достойных награды, прошу мне представить сегодня вечером, - добавил он, - а представление к награде вас я сделаю сам.
И, посмотрев на героя-полковника проникновенным долгим взглядом, начальник дивизии не смог удержаться, чтобы не поцеловать его в сухие губы.
VIII
Когда Ливенцеву передан был приказ, что преследование противника отставлено, и когда все пленные мадьяры, захваченные его ротой, а также и свои и австрийские раненые были уже им отправлены в направлении к Торговице, он начал приводить в известность состояние роты, но не забыл при этом и прапорщика Обидина, о котором не знал еще, успели мадьяры увести его в плен или он, Ливенцев, помешал все-таки в этом и им и Обидину.
Подозвав к себе Кузьму Дьяконова, он сказал ему:
- Вот что, узнай мне сейчас: ротный командир одиннадцатой роты где сейчас находится?
- Одиннадцатой, ваше благородие? - Дьяконов посмотрел в сторону того самого входящего угла австрийских окопов, понимающе качнул головой и добавил, несколько понизив голос: - Стало быть, этот самый, ваше благородие?
- Ну да, этот самый, только ты об этом ни слова никому, а только спроси, будто я тебя и не посылал... Может, у тебя земляк какой в одиннадцатой, тогда о нем сначала спроси, а после того уж, вроде как между прочим: 'А ротный ваш жив?'
