насторожиться.
Это все, что она могла сделать, чтобы держаться в соответствии с его холодно‑вежливым обращением, которое, впрочем, было ей приятно. Четыре дня, проведенные на острове, явились для нее, как она и предчувствовала, тяжким испытанием. Он был обходителен, заботился о том, чтобы она всем была довольна, ни в чем не нуждалась. Что же касается горничной, очевидно жившей при вилле, то ее соображения по поводу отдельных спален и независимого времяпрепровождения супругов Клео совершенно не волновали.
Она испытывала благодарную привязанность к своей уединенной комнате, своему уголку и напоминала ребенка, считающего и пересчитывающего последние бесценные деньки школьных каникул. Она видела, какие взгляды Джуд бросал на нее порой, и инстинктивно чувствовала, что они означали. Он нормальный, здоровый мужчина, и, в конце концов, она его жена.
Но если он окажется чересчур настойчивым в своих мужских притязаниях, а ведь оставалась еще неделя до того рокового дня, когда он мог на полном основании предъявить свои супружеские права, — она не знала, как вынесет это. Не знала, что будет с нею, когда делить с ним постель станет ее обязанностью. Останется только закрыть глаза и умереть…
— Ай! — взвизгнула она, и все ее мрачные мысли разлетелись от внезапного ощущения чего‑то холодного и вязкого. Это был крем для загара, и сильная теплая рука Джуда принялась втирать его в ее обнаженное тело.
— Я и сама могу! — лепетала она, энергично пытаясь высвободиться или хотя бы сесть, при этом его рука оказалась зажатой между ее поднятыми коленями и грудью.
Дымчато‑серые глаза широко распахнулись за темными стеклами очков и, встретив его ответный взгляд, замерли. Непостижимая синева его глаз, утопающих в черноте ресниц, была подобна целующему берег морю, и в ней, как в море, роились изумрудные сверкающие искорки. Это были искорки смеха!
Он смеялся, черт бы его побрал, но не в открытую, а тайно. Смеялся над ее глупой девичьей робостью, и от этого она чувствовала себя маленькой, неуклюжей, нелепой.
— Я знаю!
Его хрипловатый голос звучал у самого ее уха. Он наклонился, и его дыхание обдало ее кожу. Он высвободил руку из нежного плена и уложил Клео на полотенце.
— Но я тоже могу, так почему бы тебе не полежать спокойно? Тебе будет приятно, — прибавил он, и его слова пронизали все ее существо.
Сопротивляться было бесполезно: при желании он мог побороть ее одной рукой. Кроме того, подобное поведение было бы низким: он бы решил, что его жена сущая ведьма. Он заслуживал лучшего.
Клео, сжав зубы, подчинилась. Она закрыла глаза и ядовито напомнила себе, что пора привыкать к его вольностям, вольностям, откровенность которых через неделю неизмеримо возрастет!
Они заключили договор, и Клео слишком уважала его и себя, чтобы сдать позиции; поэтому она решила попробовать самовнушение. Особых результатов она не ждала, но нужно было хоть что‑то делать, и Клео повторяла про себя: «Я буду хорошей женой. Я хочу быть ему хорошей женой». Наконец безмолвное увещевание слилось с мерным шумом прибоя, с нежным прикосновением сильных рук, втирающих крем в ее длинные стройные ноги.
Но когда его пальцы достигли внутренней стороны ее бедра, воровато проникая дальше, чем это дозволяла стыдливость, кровь бешено застучала в ее висках. Она чувствовала, как каждый мускул ее тела сковало инстинктивное неприятие, но разбойничьи пальцы продвигались все дальше, действуя уже более законно, и теперь массировали ее плоский живот, бедра.
И вдруг Клео испытала неведомое ранее ощущение. Она хотела испугаться — и не могла. Разум подсказывал ей, что надо сопротивляться, но тело повело себя по‑своему, стало податливым, легким. Клео погружалась в какую‑то теплую глубину, погружалась не без боли, ибо легкие сковало так, что впору было задохнуться, а сердце разрывало грудь… Все мысли о сопротивлении были изгнаны этими мускулистыми умными руками, и Клео поняла, что если позволит себе хоть на минуту расслабиться, то будет покорена полностью и окончательно.
Когда его пальцы нашли застежку ее купального лифчика и раздвинули маленькие чашечки, открыв его взору, его рукам, солнцу ее грудь, она попыталась воспротивиться, сказав ему, что уж там‑то она наверняка не сгорит, особенно если он оставит в покое ее купальник… Но вместо членораздельных слов с ее губ сорвался глухой стон, стон наслаждения. Она чувствовала, как налились ее упругие соски, как сладкая, пламенная боль заполняла ее тело, и поняла, что покорена, что жаркие немые ласки его рук растопили последнюю преграду… Он был ее мужчина, ее супруг, и она желала его, как никогда в жизни ничего не желала. Ее тело без всякого сознательного импульса чувственно изогнулось под его ладонями в откровенном призыве, и он сказал:
— Теперь все в порядке.
Короткая безучастная фраза донеслась откуда‑то издалека, и лишь несколько секунд спустя Клео осознала, что та сладкая боль, та неизбывная потребность, пробужденная им, так и останется болью. Горькой болью.
Он поднялся; его гибкое, упругое тело бронзой отливало в сверкающих лучах греческого солнца. Он стоял, преисполненный чувства абсолютного превосходства, не обращая внимания на случившееся с ней, потому что с ним самим явно ничего не случилось. Он начал расстегивать шорты, у Клео перехватило дыхание, и она закрыла глаза. Джуд мягко сказал:
— Я иду купаться. Пока.
Когда Клео открыла глаза, его уже не было. Она поискала его взглядом и увидела, как он мощно рассекает глубокую морскую синеву. Клео встала, дрожащими пальцами застегнула лифчик и принялась беспорядочно заталкивать вещи в пляжную сумку. Лицо ее пылало, но не от солнца. Она сгорала от стыда. Стыда и унижения. Наверняка утомленный своей бессодержательной ролью в этом странном браке, но связанный обязательством соблюдать поставленное ею условие, озлобленный уклонением от его легчайшего прикосновения, он воспользовался возможностью продемонстрировать, что ему ничего не стоит подчинить ее, если он того пожелает.
Именно это он и сделал и, чтобы окончательно добить ее, удалился, давая понять, что ее явное возбуждение совершенно, не тронуло его. Хочу — возьму, хочу — оставлю — вот откровенная суть его действий.
Этого Клео никогда ему не простит. Никогда. А легкость, с которой он брал над ней верх, лишь оттолкнет ее еще сильнее.
Клео вернулась на виллу, вбежала в белый одноэтажный домик, налила в высокий стакан лимонного соку прямо из холодильника и с жадностью выпила. Распахнутые от ужаса глаза блуждали по сверкающей чистотой кухне, словно Клео ждала, что кто‑то вот‑вот нападет на нее из‑за угла.
Кто‑то? Конечно, Джуд! Разве его руки не атаковали ее тело? Это была самая настоящая атака — коварная, чувственная!
Постепенно Клео пришла в себя, лихорадочный огонь в глазах угас, унялась дрожь в руках, полоскавших стакан. Джуд, скорее всего, вернулся на берег, а может быть, еще плавает. Как бы то ни было, между ними снова стояла преграда. Однако подленький голосок нашептывал из глубины сознания, что не всегда она сможет сохранить эту преграду. И он не всегда будет отступать в критический момент — если он хочет детей, он ее не оставит.
Желание иметь семью побудило его жениться, и акции «Фондов Слейдов» решили его выбор в ее пользу. Эта внезапная догадка нанесла Клео жестокий удар. Ведь она думала, что ее предложение было правильным, благоразумным шагом. Теперь же ее уверенность пошатнулась. Ей казалось, что она постепенно выпутывается из беды, а на самом деле она вовлекла себя в еще худшую!
Она всегда восхищалась способностью Джуда сохранять спокойствие, проявлять завидную выдержку. Клео метнулась из кухни по коридору в свою комнату. Теперь это его качество обернулось к ней другой своей стороной — темной, жестокой.
Способ, каким он доказал ей, что может довести ее до такого состояния, что она будет умолять его о
