далекие времена, когда еще занимал высокую должность комиссара бернской полиции, пока не произошла та история, стоившая ему головы, — та банковская афера, из-за которой ему опять пришлось начать все сначала, простым сыщиком. Очень бывает в жизни непросто, если у человека обостренное чувство справедливости. Ходатайство о его увольнении подал тогда некий полковник Каплаун, и оно было «удовлетворено». И это был именно тот полковник Каплаун, о котором начальник кантональной полиции в часы отдохновения, когда бывал в хорошем настроении, иногда говаривал: никого ему так не хотелось бы видеть в тюрьме Торберг, как полковника Каплауна. Бессмысленно растрачивать свое серое вещество на эту старую историю; ну разжаловали, вот и прекрасно, пришлось начать сначала, опять в кантональной полиции, а через шесть лет уже и на пенсию можно. Собственно, он еще дешево отделался… Но с той банковской аферы за ним утвердилась слава немного чокнутого, а значит, полковник Каплаун все же виноват в том, что вот он едет сейчас вместе с неким доктором Ладунером в психиатрическую больницу в Рандлинген, чтобы разобраться в загадочном исчезновении господина директора Борстли и побеге пациента Питерлена…
— Вы действительно не припоминаете, Штудер? Тогда, в Вене?
Штудер отрицательно покачал головой. Вена? Сразу перед глазами всплыл Хофбург, и Фаворитенштрассе, и здание главного управления полиции, и старый хофрат, знававший еще знаменитого профессора Гросса, светило криминалистики… Но доктора Ладунера среди них не было.
И тут врач, напряженно следя за дорогой, спросил:
— Айххорна не вспоминаете больше, Штудер?
— Точно, господин доктор! — сказал Штудер и тут же почувствовал облегчение. Он дотронулся ладонью до руки своего спутника. — Айххорн! Конечно! А вы, значит, теперь в психиатрии? Вы же собирались тогда провести в Швейцарии реформу по вопросам попечения о несовершеннолетних!
— Ах, Штудер! — Доктор Ладунер слегка притормозил, навстречу шел грузовик, двигаясь посреди узкой дороги. — В Швейцарки только и делают, что принимают меры, но самое печальное при этом — никогда не попадают в цель, всегда бьют мимо…
Штудер засмеялся густым басом. Доктор Ладунер вторил ему, взяв на полтона выше.
Айххорн…
Штудер тотчас увидел перед собой маленькую комнатушку, в ней восемь пацанов, от двенадцати до четырнадцати лет. Комната являла собой место сражения. Стол сломан, скамейки разбиты, годятся лишь на растопку, оконные стекла вдребезги. Войдя в дверь, он увидел, как один парнишка идет на другого с ножом. «Я тебя прикончу!» — пригрозил мальчишка. А в углу стоял доктор Ладунер и спокойно наблюдал за происходящим. Заметив в дверях Штудера, он небрежно махнул рукой — не мешайте! А мальчишка вдруг отбросил от себя нож и начал реветь, печально так и протяжно, как побитый пес, и тогда доктор Ладунер вышел из своего угла и сказал спокойным деловым тоном: «До утра привести комнату в порядок и вставить стекла… Идет?» И хор мальчишеских голосов ответил: «Идет!»
Это было в колонии для трудновоспитуемых в Оберхоллабрунне, через семь лет после окончания первой мировой войны. Колония без применения методов насилия. И некий Айххорн, невзрачный худощавый человек с гладкими каштановыми волосами, вбил себе в голову попробовать разок, не удастся ли без пастора, без сантиментов и без битья добиться хоть каких-то положительных результатов в работе с так называемыми беспризорниками. И ему удалось. Во главе сети воспитательных учреждений именно тогда стоял человек, у которого по чистой случайности варила голова. Бывает порой и такое. Одним словом, в данном конкретном случае нашелся такой человек, кого в высшей степени простая идея господина Айххорна убедила. Заключалась она в следующем: маленькие бродяги живут по извечному круговороту — проступок, наказание, проступок, наказание. Наказание вызывает в них чувство протеста, оно ищет себе выхода и находит его в новых «бесчестных поступках». А что, если попробовать исключить наказание? Не утечет ли тогда протест сам по себе в пустоту? А вдруг удастся начать сначала, попробовав восстановить разрушенное, не прибегая к моральному надувательству, или «рыбьему жиру», как назвал тогда религию доктор Ладунер?
В компетентных кругах тех лет было много разговоров об опытах Айххорна, и, когда Штудер отправился в Вену, ему порекомендовали поближе познакомиться с идеей.
Он появился как раз в тот момент, когда «протест» одной из самых свирепых банд разворачивался на полную катушку. И это произвело на него впечатление. А вечером оно дополнилось еще одним событием. Доктор Ладунер взял его с собой, как соотечественника, в гости к директору, сам он работал у Айххорна на добровольных началах, без вознаграждения. Сидели, разговаривали, неторопливо, обстоятельно. Штудер рассказывал про Тессенберг, воспитательную колонию в бернском кантоне, и про те жестокие баталии, которые разыгрывались там одно время… Пробило десять часов, когда у входной двери позвонили. Айххорн пошел открывать и вернулся назад с мальчиком. «Садитесь, пожалуйста. Есть хотите?» — обратился он к нему, потом пошел на кухню и принес оттуда бутерброды. Мальчишка был голодный, как волчонок… До одиннадцати часов он оставался в обществе взрослых мужчин, потом жена Айххорна увела его в гостиную. Позже доктор Ладунер рассказал: парень убегал уже в третий раз. На сей раз он вернулся добровольно. Поэтому ему был оказан такой теплый прием. И тут Штудер почувствовал, что испытывает к ним обоим — к доктору Ладунеру и господину Айххорну — искреннее уважение…
— А чем сейчас занимается господин Айххорн? — спросил Штудер.
Доктор Ладунер пожал плечами.
— Канул бесследно.
Вот так всегда! Стоит кому-то попытаться осуществить нечто новое, полезное, разумное, как его хватает на два-три года… А потом он вдруг исчезает или даже погибает. А доктор Ладунер, значит, переключился на психиатрию… Спрашивается только, что за отношения у него были со старым Ульрихом Борстли, с тамошним директором, что пропал бесследно.
Какое-то мгновение Штудер подумывал расспросить поподробнее об обстоятельствах его исчезновения, но потом отказался от своего намерения, все еще находясь в плену того видения, как молодой доктор Ладунер стоит в углу разгромленной комнаты перед пацаненком, бросающимся с ножом в руке на своего дружка… Постичь тот неуловимый психологический момент, когда ситуация созрела!.. Он еще и тогда будь здоров как в этом разбирался, вот этот самый доктор Ладунер! И вахмистр Штудер почувствовал себя польщенным, что затребовали именно его и что он будет гостем доктора Ладунера.
Одно только было странным: тогда в Вене на лице у доктора не было этой маски вместо улыбки, выглядевшей так, словно ее наклеили, сидя перед зеркалом… И еще… Хотя впечатление могло быть и ложным, перепроверить его было невозможно, но Штудеру показалось, что в глазах доктора Ладунера затаился страх.
— Вот и больница, — сказал врач и махнул правой рукой в сторону бокового стекла. Красная кирпичная громада, насколько можно было судить, в форме перевернутой буквы «П», с многочисленными башнями и башенками. Окруженная елями, темными густыми елями… Вот она скрылась, опять появилась, а вот и главный портал, к нему ведут истертые ступени. Машина остановилась. Они оба вышли.
ХЛЕБ-СОЛЬ
Доктор Ладунер показал на первое окно справа от входа и сказал:
— Кабинет директора.
Слева в нижней части окна дыра величиной с кулак… На карнизе осколки стекла, насыпались и на клумбу, разбитую между порталом и красной кирпичной стеной.
— Внутри вид довольно жуткий. На полу кровь, пишущая машинка у окна ощетинилась вздыбившимися рычагами, рабочее кресло перевернуто, валяется, как в обмороке… На всю эту картину мы полюбуемся попозже, не горит, вы и потом успеете насладиться своими криминологическими исследованиями…
Почему все его остроты звучат так вымученно? Искусственно, что ли… Штудер посмотрел на доктора Ладунера, но так, словно хотел запечатлеть в памяти кадр, способный измениться уже в следующее мгновение. Серый костюм, ярко-синий галстук и торчащий на макушке хохолок, как перья на голове
