почти во всех сферах жизни. И лишь в ту единственную безумную ночь во Флориде он позволил себе проявить беспечность.
Дэвид сел за рояль. Пальцы сами собой начали исполнять его любимую арию. Это была мелодия из его самой благополучной неудачи — «Милосердие», и Дэвид мурлыкал что-то, наигрывая музыку и тщетно пытаясь вспомнить слова арии, в которой когда-то был ключ к его будущему.
Играя, он блуждал рассеянным взглядом по стенам кабинета, являвшим свидетельства его успехов. На полках пылились заслуженные награды. За стеклами рамочек поблескивали различные аттестаты и сертификаты. Афиши и программки напоминали о постановках, которые по сей день шли по всему миру. А пара десятков вставленных в серебряные рамки фотографий подтверждала достижения его жизненного пути.
Среди них была и фотография Майкла. И когда взгляд Дэвида упал на лицо старого друга, его пальцы вдруг по собственному почину заиграли новую мелодию — арию из «Гамлета», которой, несомненно, суждено стать модным шлягером. Арию, чье название — «Какие сны в том смертном сне приснятся» — взято из самого знаменитого монолога принца.
Проиграв лишь половину этой музыкальной темы, Дэвид остановился. На него вдруг навалилась такая невероятная усталость, что руки упали с клавиш, а глаза закрылись сами собой. Но он по-прежнему мысленно видел лицо Майкла.
— Тебе не следовало умирать, — сказал он соавтору. — Я думал, что успех все изменит, но он лишь обостряет перспективу провала.
Он взял свой стакан и вышел из кабинета. Залпом выпив водку, он сунул стакан в стенную нишу рядом с травертиновой вазой и даже не заметил, что небрежно поставленный на край сосуд упал и покатился по застланному ковром полу.
Со второго этажа огромного дома до него донеслось журчание льющейся воды. В ароматной расслабляющей ванне растворятся все треволнения, пережитые Джинни за этот премьерный вечер и последние месяцы напряженной работы. Хотелось бы ему обрести такой же покой. И по гораздо более основательным, как ему представлялось, причинам.
В последний раз он позволил себе оживить в памяти славные моменты нынешнего триумфа: дрогнул, начиная опускаться, занавес, и одобрительный гул вскочившей с кресел публики прорезали хриплые крики «Браво!».
Такое бурное признание должно было порадовать Дэвида. Но не порадовало. Не могло порадовать. Его уши были глухи ко всему остальному, кроме постоянно звучавшего в них совсем другого голоса:
«На углу Питершем-мьюз и Элвастон-плейс. В десять часов».
«Но откуда… Откуда они у вас?»
«О, вы сами это поймете».
Даже сейчас, когда он вспоминал хор восхвалений и воодушевленную стрекотню публики, все ее хвалебные песни, которые должны были стать его воздухом, его светом, нектаром и амброзией, в ушах Дэвида по-прежнему звучали те последние четыре слова: «Вы сами это поймете».
И время настало.
Поднявшись по лестнице, он вошел в спальню. В глубине, за закрытой дверью ванной комнаты, отмокала в благоухающей воде его жена. Она что-то напевала с деланной беспечностью, и это подсказало ему. как сильно на самом деле она тревожится из-за его нервозного состояния и душевного настроя.
Вирджиния Эллиот была хорошей женщиной, подумал Дэвид. Самой лучшей из его жен. И он хотел бы оставаться с ней до конца своих дней. Он просто не знал, каким коротким окажется отпущенный ему срок.
Три быстрых движения хорошо справились с делом.
Он достал пистолет из ящика прикроватной тумбочки. Поднял его. И нажал на курок.
Сентябрь Дербишир
Глава 1
Джулиан Бриттон прекрасно осознавал, что его жизнь до сих пор мало чего стоила. Он разводил собак, управлял развалинами фамильного поместья и каждый божий день пытался отвратить своего отца от пристрастия к бутылке. Вот, пожалуй, и все. Ни на одном из этих поприщ он не преуспел, кроме разве что выливания джина в канализацию, и в свои двадцать семь лет чувствовал себя полным неудачником. Но сегодня вечером он не мог позволить себе проиграть. Он знал, что обязан одержать победу.
Подготовку к ней он начал с того, что подверг свой внешний вид безжалостному критическому осмотру перед большим зеркалом на подвижной раме, стоявшим в его спальне. Поправив воротник рубашки, Джулиан смахнул с плеча пушинку и пристально взглянул на свое отражение, постаравшись придать лицу желаемое выражение. Он решил, что должен выглядеть очень серьезным и озабоченным, поскольку для серьезной озабоченности имелись причины. А вот страданий своих выражать нельзя. И конечно, нельзя показывать, что он внутренне издерган и потрясен тем, что его мир начал вдруг разваливаться на куски.
Две бессонные ночи и два бесконечных дня предоставили Джулиану уйму времени для обдумывания и повторения замечаний, которые он хотел сделать, когда настанет назначенный час. В сущности, основную часть тех двух дней и ночей, что последовали за невероятным заявлением Николь Мейден, он провел в мысленных дискуссиях с самим собой. Теперь, после сорока восьми часов нескончаемых диалогов, звучавших лишь в его собственной голове, Джулиану не терпелось разобраться со всем этим делом, хотя он и не был полностью уверен, что его слова обретут желаемую убедительную весомость.
Отвернувшись от зеркала, он взял с орехового комода ключи от машины. Тонкий слой пыли, обычно покрывавший поверхность комода, бесследно исчез. И Джулиан понял, что его кузину опять обуяла неукротимая страсть к уборке, служившая верным признаком того, что она потерпела очередное поражение в решительной борьбе за трезвость с ее дядюшкой.
Именно с таким намерением восемью месяцами раньше Саманта прибыла в Дербишир. Словно ангел милосердия, она появилась на пороге Бротон-мэнора с миссией воссоединения семьи, распавшейся более тридцати лет назад. В этом направлении, однако, ей не удалось добиться большого прогресса, и Джулиану было любопытно, долго ли еще она намерена терпеть неослабевающую тягу его отца
к выпивке.
— Джули, мы обязаны спасти его от пьянства, — опять повторила Саманта сегодняшним утром. — Разве ты не видишь, что его состояние стало критическим?
В отличие от нее Николь, знавшая, его отца восемь лет, а не какие-то восемь месяцев, давно заняла позицию «живи сам и давай жить другим». Она не раз говорила: «Знаешь, Джулс, если твой батюшка предпочитает тупо спиваться, тут уж ничего не поделаешь. И у Саманты тоже ничего не выйдет». Однако Николь не понимала, какие чувства вызывает у человека вид отца, неотвратимо погружающегося в пьяное забытье, насыщенное иллюзорными романтическими воспоминаниями. Ведь она выросла в семье, где внешний уклад жизни соответствовал ее внутреннему содержанию. Любовь ее родителей никогда не давала трещины, и ей не пришлось страдать от двойной измены родителей — эта участь выпала на долю Джулиана: накануне его двенадцатого дня рождения хиппующая мать сбежала «учиться» с неким завернутым в покрывало гуру, а отцовская преданность бутылке сильно превосходила ту привязанность, какую он способен был проявить к трем своим отпрыскам. В сущности, если бы Николь хоть раз дала себе труд проанализировать различие в их воспитании, она смогла бы понять, что все ее кошмарные решения… Тут Джулиан решительно отмахнулся от собственных мыслей. Нельзя сейчас двигаться в этом направлении. Он не может позволить себе думать об этом. Он не должен отклоняться от решения первостепенной задачи.
