Да как я могу думать о чем-то другом, когда мой мозг переполнен этим? Нельзя же просто вытряхнуть из головы все мысли, нельзя взять и забыть что-то, чтобы задуматься о чем-то другом. Ее убили, доктор Роуз. А я забыл о том, что ее убили. Господи, я забыл даже о том, что она вообще существовала! И теперь эта мысль преследует меня. Не в моей власти отбросить ее. И это выше моих сил — заниматься подробным описанием того, как в девятилетнем возрасте я сыграл ansiosamente там, где полагалось играть animato,[30] и многословно рассуждать о психологическом значении неверной трактовки музыкального произведения.
«А как же та синяя дверь, Гидеон? — напоминаете мне вы, по-прежнему воплощенное здравомыслие. — Учитывая, сколь важное место занимала эта дверь в вашем мыслительном процессе, не будет ли полезным уделить ей ваше внимание? Может, вам стоит задуматься и написать что-нибудь о ней, а не о том, что вам говорят другие?»
Нет, доктор Роуз. Та дверь — простите невольный каламбур — заперта.
«И все же почему бы вам не закрыть на несколько секунд глаза и не представить ее еще раз? — рекомендуете вы. — Почему бы вам не поместить ее в иной контекст, чем Уигмор-холл? Судя по тому, как вы описываете ее, это входная дверь, ведущая в дом или квартиру. А что, если она не имеет никакого отношения к Уигмор-холлу? Возможно, вам стоит подумать не о самой двери, а только о ее цвете. Возможно, значение имеет только наличие двух замков на двери вместо одного. Или важна только лампа над дверью, в которой воплотилась идея света вообще».
В вашем кабинете вместе с нами сидят Фрейд, Юнг и все прочие их сотоварищи… И — да, да, да, вы правы, доктор Роуз. Я — поле, готовое к уборке урожая.
Либби вернулась домой. После нашей размолвки в сквере прошло три дня, в течение которых я не видел и не слышал ее. Тишина в ее квартире была обвинением, она утверждала, что это я прогнал Либби своей трусостью и мономанией. Эта тишина заявляла, что моя мономания — лишь удобное прикрытие, за которым я прятался, чтобы не пришлось смотреть в лицо правде: я не смог сблизиться с Либби, я не сумел соединиться с человеческим существом, которое Всемогущий буквально положил мне на колени. Положил специально и исключительно для того, чтобы я попробовал установить с кем-то близкие отношения.
«Вот она, Гидеон, — провозгласила судьба, Бог или карма в тот день, когда я согласился сдать квартиру в подвальном этаже кудрявой посыльной, срочно нуждавшейся в убежище, где ее не нашел бы муж. — Вот она. Это твой шанс разрешить то, что мучило тебя со времени разрыва с Бет».
Но я позволил этому уникальному шансу на искупление проскользнуть между пальцев. Более того, я сделал все, что было в моих силах, чтобы этого шанса вообще не существовало. Потому что не найдется лучшего способа избежать интимного сближения с женщиной, чем разрушить собственную карьеру, давая себе, таким образом, безотлагательное дело, требующее приложения максимума усилий. У меня нет времени обсуждать наши отношения, Либби, дорогая. Нет времени размышлять об их неполноценности. Нет времени подумать, почему я могу обнимать твое нагое тело, чувствовать, как твои мягкие груди утыкаются мне в грудь, чувствовать, как холмик твоего лобка прижимается ко мне, и при этом не испытывать ничего, кроме жгучего унижения оттого, что ничего не испытываю. Нет времени вообще ни на что, все силы отданы этой мучительной, настоятельной, срочной проблеме с моей музыкой, Либби.
А может, мое обдумывание ситуации с Либби является ширмой, которая скрывает то, что представляет собой та синяя дверь? Как мне во всем этом разобраться, боже мой?
Когда Либби вернулась на Чалкот-сквер, она не постучала ко мне и не позвонила по телефону. Не заявила о своем прибытии ни ревом «судзуки» под окном, ни оглушительной поп-музыкой, несущейся из ее квартиры. О ее присутствии я догадался лишь по внезапному шуму в водопроводных трубах, спрятанных в стенах дома. Она принимала ванну.
После того как трубы стихли, я дал ей сорок минут дополнительного времени, после чего спустился по лестнице, вышел на улицу и преодолел несколько ступеней вниз ко входу в ее квартиру. Подняв руку, чтобы постучаться, я вдруг заколебался. Идея залатывания дыр в наших неопределенных отношениях неожиданно показалась мне никчемной. Я уже готов был развернуться и уйти, я уже почти произнес мысленно: «А пошло оно все к черту», что в моем лексиконе означает поджатый хвост и побег от трудностей. Но столь же внезапно, как приступ трусости, пришло осознание: я не хочу быть в ссоре с Либби. Все эти месяцы она была мне хорошим другом. Мне недоставало ее дружбы, и я хотел вернуть ее, если это еще возможно.
Сначала она не открыла мне дверь. Пришлось стучать еще несколько раз, и даже когда она соизволила наконец подойти к двери, то не открыла сразу, а спросила: «Кто там?» Как будто не знала, что, кроме меня, вряд ли кто заглянет к ней на Чалкот-сквер. Я решил проявить терпение. Она обижена на меня, говорил я себе. И имеет на это полное право, если рассудить по чести.
Когда она распахнула дверь, я стал говорить принятые в подобных случаях фразы: «Привет. Я беспокоился о тебе. Ты исчезла, и я…»
«Не ври», — услышал я в ответ, хотя в ее голосе не было враждебности. Она успела одеться, заметил я, причем оделась необычным для себя образом: в цветную юбку, развевающуюся на уровне икр, и черный облегающий свитер. На ее левой щиколотке поблескивала золотая цепочка, хотя Либби была босиком. Мне очень понравилось, как она выглядит.
«Это правда. Когда ты ушла, я подумал, что ты собираешься вернуться на работу. А потом, когда ты не вернулась… Я не знал, что и думать».
«Снова вранье», — сказала она.
Я сдержался, говоря себе, что я виноват и должен понести наказание.
«Можно мне войти?»
Она отступила от двери, каким-то незаметным, но абсолютно недвусмысленным телодвижением изобразив полное равнодушие — эквивалент пожатия плечами. Я вошел в квартиру и увидел, что она готовится обедать. На кофейном столике перед футоном, служившим ей в качестве дивана, были расставлены блюда, и их содержимое разительно отличалось от того, что она обычно ела (так же, как и сегодняшний наряд Либби разительно отличался от того, что она обычно носила): она поджарила курицу с брокколи и сделала салат из помидоров.
Я замялся: «Ты ешь? Извини. Наверное, мне стоит зайти попозже». Прозвучало это так формально, что я возненавидел себя.
Она сказала: «Да ничего страшного, если только ты не против, что я буду есть при тебе».
«Я не против. А ты не против, что я буду смотреть, как ты ешь?»
«Я не против».
Это была разведка боем. Мы с ней могли бы поговорить на самые разные темы, но при этом слишком многое являлось запретным.
«Прости за тот день, — сказал я. — За то, что случилось между мной и тобой. У меня сейчас тяжелый период в жизни. Ну, очевидно, ты уже в курсе. Но пока я не разобрался со своими проблемами, я ни с кем не смогу сойтись».
«А раньше мог?»
Меня этот вопрос поставил в тупик.
«Мог что?»
«Сойтись с кем-нибудь?» Либби подошла к дивану и уселась, подобрав под себя юбку. Это был необычайно женственный жест, совершенно ей несвойственный.
«Не знаю, как ответить на это честно и при этом быть честным с самим собой, — признался я. — Наверное, я должен сказать, что да, я мог сойтись с кем-то в прошлом и смогу сделать это в будущем. Но правда состоит в том, что, возможно, это не так. То есть я никогда ни с кем не мог сойтись. И возможно, никогда не смогу. Это все, что я сейчас могу сказать».
Либби пила воду, отметил я с удивлением, а не кока-колу, которая была ее любимым напитком все то время, что мы были знакомы. Пока я говорил, она подняла большой стакан с кусочком лимона, плавающим среди кубиков льда, поднесла его к губам и, делая маленькие глотки, смотрела на меня поверх края стакана.
«Ну что ж, — сказала она, когда я замолчал. — И это все, что ты хотел мне сказать?»
«Нет, я уже говорил, что беспокоился о тебе. Расстались мы не лучшими друзьями. А потом тебя все
