— Поверь мне, Томми, я говорила ей об этом. Осторожно, деликатно, прямо, уважительно, ласково… Перепробовала все. Кроме враждебности.
— Может, это то, что ей нужно. Жесткость.
— Интонация может сработать, хотя вряд ли, а вот громкость никуда тебя не приведет, гарантирую. Каждый раз, когда я поднимаюсь к ней, она просит, чтобы ее оставили в покое, и, хотя мне не нравится, что она сидит там одна, мне кажется, что нужно уважать ее желания.
— Тогда, может, стоит попробовать мне?
— Я пойду с тобой. У тебя есть свежие новости о Малькольме? Мы не получали из больницы новостей после того, как нам позвонила Рэнди, и это, по-видимому, можно считать добрым знаком. Потому что Рэнди сразу позвонила бы, если бы… Так есть какие-то изменения, Томми?
— Изменений нет, — сказал Линли. — Сердце все усложнило. Сейчас врачи могут только ждать.
— Как ты думаешь, может так случиться, что им придется решить… — Хелен остановилась на лестнице и оглянулась на мужа, читая на его лице ответ на свой незаконченный вопрос. — Я так переживаю за них всех, — сказала она. — И за тебя тоже. Я знаю, как много он для тебя значит.
— Фрэнсис должна быть там. Нельзя, чтобы Рэнди пришлось все делать самой, если дойдет до этого.
— Разумеется, — тихо сказала Хелен.
Линли никогда не бывал на втором этаже дома Уэбберли, поэтому он позволил жене показать ему дорогу к хозяйской спальне. По пути его обоняние атаковали множество запахов: цветочные — из стеклянных ваз на трехногой подставке, установленной на лестничной площадке, апельсиновый — от свечи, горящей у двери в ванную, лимонный — от средства, которым полировали мебель. Но всех этих ароматов было недостаточно для того, чтобы заглушить один, самый сильный запах — запах перегретого воздуха, тяжелого от сигарного дыма и такого затхлого, что, казалось, только ливень в стенах этого дома, яростный и долгий, сможет освежить атмосферу.
— Закрыты все окна, — пояснила Хелен. — Да, сейчас ноябрь, и никто не ожидает, что… Но все равно… Для них это должно быть так трудно. Не только для Малькольма и Рэнди. Они могут выйти из дома. А для Фрэнсис… Должно быть, она очень хочет… излечиться.
— Наверное, — согласился Линли. — Теперь сюда?
Только одна дверь на втором этаже была плотно закрыта, и, когда он указал именно на нее, Хелен кивнула. Линли постучал по белой филенке и произнес:
— Фрэнсис? Это Томми. Я могу войти?
Ответа не было. Он снова позвал ее, на этот раз чуть громче, и еще раз постучался. Когда Фрэнсис не ответила, он взялся за ручку. Она повернулась, и Линли приоткрыл дверь. У него за спиной раздался негромкий голос Хелен:
— Фрэнсис, можно, Томми поговорит с вами?
Наконец жена Уэбберли отозвалась:
— Да.
В ее голосе не было ни страха, ни гнева на непрошеных гостей, лишь смирение и усталость.
Они нашли ее не в углу, где в последний раз ее видела Хелен, а сидящей на простом стуле с высокой спинкой, который она поставила так, чтобы видеть свое отражение в зеркале над туалетным столиком. На столик она выложила свои щетки, заколки и ленты. Когда Хелен и Линли вошли в спальню, она протягивала между пальцами две ленты, словно проверяя, как они будут выглядеть на фоне ее кожи.
Линли понял, что на Фрэнсис надето то, в чем она была в тот момент, когда дочь позвонила ей из Кембриджа прошлой ночью: розовый стеганый халат, перетянутый в талии поясом, и под халатом ажурная сорочка. Несмотря на обилие щеток и расчесок перед ней, ее волосы оставались непричесанными, по- видимому, с прошлой ночи, примятые с одной стороны подушкой.
Фрэнсис была такой бледной, что, невзирая на ранний час, Линли тут же подумал об алкоголе: джин, бренди, виски, водка — все, что угодно, лишь бы заставить ее сердце биться быстрее. Он попросил Хелен:
— Ты не принесешь чего-нибудь выпить? Фрэнсис, — обратился он к жене Уэбберли, — я надеюсь, вы не откажетесь от глоточка бренди. По-моему, это пойдет вам на пользу.
Она сказала:
— Да. Хорошо. Бренди.
Хелен ушла. Линли заметил ящик для белья, выглядывавший из-под кровати, подтянул его к тому месту, где сидела Фрэнсис, и уселся на ящик, чтобы разговаривать с ней лицом к лицу, а не нависая над ней, как читающий нотацию дядюшка. Он не знал, с чего начать. Он не знал, какие слова возымеют эффект. Учитывая продолжительность времени, которое Фрэнсис Уэбберли провела в стенах этого дома, парализованная необъяснимым ужасом, казалось маловероятным, что простая констатация плачевного состояния ее мужа и положения, в котором оказалась ее дочь, убедит ее в беспочвенности многолетних страхов. Линли понимал, что человеческий мозг так не работает. Обычной логики недостаточно, чтобы уничтожить демонов, поселившихся в лабиринтах женской психики.
— Я могу что-нибудь для вас сделать, Фрэнсис? — спросил он. — Я знаю, что вы хотите поехать к нему.
Она приложила одну из лент к щеке, а потом медленно опустила ее на туалетный столик.
— Вы знаете, — произнесла она, но не вопросительно, а утвердительно, — если бы я обладала сердцем женщины, которая умеет любить мужа, я бы уже была с ним. Сразу после звонка из больницы. Сразу после того, как мне сказали: «Это миссис Уэбберли? Мы звоним вам из больницы «Чаринг-Кросс». Вы родственница Малькольма Уэбберли?» Я бы поехала. Я бы не стала ждать ни слова больше. Женщине, которая любит своего мужа, больше ничего и не нужно. Ни одна женщина — нормальная женщина — не стала бы расспрашивать: «Что случилось? О боже! Почему он не дома? Пожалуйста, скажите мне. Собака вернулась домой, а Малькольм — нет, значит, он ушел от меня, да? Он ушел от меня, он все-таки ушел от меня». И мне ответили: «Миссис Уэбберли, ваш муж жив. Но мы бы хотели поговорить с вами. Здесь, миссис Уэбберли. Мы высылаем за вами такси. Или вас кто-нибудь может привезти в больницу?» Как любезно с их стороны притвориться, будто они не слышали того, что я сказала. Но потом, положив трубку, они наверняка сказали: «Какая-то чокнутая. Бедный мужчина этот Уэбберли. Неудивительно, что бедняга среди ночи оказался на улице. Может, он сам шагнул под машину».
Ее пальцы сжали темно-синюю ленту, ногти продавили в ткани канавки.
Линли возразил:
— Посреди ночи, испытав шок от ужасного известия, мы не взвешиваем свои слова, Фрэнсис. Медсестры, врачи, санитары и все, кто работает в больнице, знают это.
— «Это твой муж, — сказала она мне, — он заботился о тебе все эти годы, ты должна хотя бы этим отплатить ему. И Миранде. Фрэнсис, это твой долг перед ней. Ты должна взять себя в руки, потому что если с Малькольмом что-то случится, пока тебя с ним нет… и если, господи, если он на самом деле умрет… Вставай, вставай, вставай, Фрэнсис Луиза, потому что и ты, и я, мы обе знаем, что с тобой все в порядке, боже мой! Прими тот факт, что сейчас ты не в центре внимания». Как будто она знает, что это такое. Как будто она бывала в моем мире, в этом мире, вот здесь. — Она яростно постучала себя по виску. — Нет же, она живет в своем мирке, где все идеально, где всегда и все было идеально и всегда будет, аминь. Но для меня все иначе. Все не так.
— Конечно, — сказал Линли. — Мы все смотрим на мир через призму нашего собственного опыта, это верно. Но иногда, в критические моменты, люди забывают об этом. И тогда они говорят и делают такие вещи… То есть все стараются достичь одного и того же, только не знают, что нужно для этого сделать. Фрэнсис, как я могу помочь вам?
Вернулась в комнату Хелен, неся бокал, до половину наполненный бренди. Она поставила его на туалетный столик и вопросительно посмотрела на Линли: «Что дальше?» Хотел бы он знать ответ на этот вопрос! Он практически не сомневался в том, что сестра Фрэнсис, движимая самыми благородными побуждениями, уже исчерпала репертуар возможных средств. Наверняка Лора Хильер начала с воззваний к здравому смыслу Фрэнсис, затем перешла к манипулированию, затем — к попытке сыграть на чувстве вины и закончила угрозами. А на самом деле нужно было другое: постепенное привыкание бедной женщины к внешнему миру, столько лет внушавшему ей ужас. Но никто из них не смог бы справиться с такой задачей, а
