Норин Маккей бросила быстрый взгляд на бар, где ее коллеги поглощали каждый свою пинту «Гиннеса». Опять скрипнула входная дверь, впуская еще трех служащих тюрьмы. Все они были женщинами, одетыми в такие же костюмы, как и сама Маккей, их начальница. Две женщины окликнули ее с неуверенным видом, будто размышляли, подойти к ее столику в надежде на знакомство со спутником старшей надзирательницы или не стоит. Норин резко отвернулась и тихим голосом произнесла:
— Это невозможно. Я не могу… Мы должны немедленно покинуть это место.
— Ваш побег отсюда будет выглядеть не очень красиво, — промурлыкал Нката. — Особенно если я последую за вами, выкрикивая ваше имя. Но дайте мне несколько «да» и «нет», и я уйду, мисс Маккей. Тихо, как мышка, и тогда вы сможете рассказывать про меня своим коллегам что угодно. Школьный инспектор зашел поговорить о ваших племянниках. Агент «Манчестер юнайтед» интересуется перспективным мальчиком. Мне все равно. Сыграем в мою игру, и вы получите свою жизнь обратно, какой бы она ни была.
— Вы ничего не знаете о моей жизни.
— Ну да. Я так и сказал. Какой бы она ни была.
Она смерила его тяжелым взглядом, но потом все-таки согласилась.
— Хорошо. Спрашивайте.
— Она была с вами вечером три дня назад?
— Да.
— Между десятью и полуночью?
— Да.
— Во сколько она ушла?
— Вы сказали только «да» и «нет».
— Ах да. Она ушла до полуночи?
— Нет.
— Она пришла до десяти?
— Да.
— Она пришла одна?
— Да.
— Миссис Эдвардс знала, где она была?
При этом вопросе Норин Маккей взмахнула ресницами и отвела взгляд, но было не похоже, будто она собирается солгать.
— Нет, — ответила она.
— А прошлой ночью?
— Что прошлой ночью?
— Катя Вольф была у вас вчера вечером? Скажем, после того, как ушел ее адвокат?
Норин Маккей взглянула ему прямо в глаза и выдержала паузу, прежде чем ответить:
— Да.
— Она осталась? В половине двенадцатого, в двенадцать она еще оставалась у вас?
— Да. Она ушла… Наверное, уже шел второй час, когда она ушла.
— Вы знаете миссис Эдвардс?
Она снова отвела взгляд. Нката заметил, как сжались ее челюсти. Она сказала:
— Да. Да. Я знаю Ясмин Эдвардс. Она почти весь свой срок отсидела в «Холлоуэе».
— Вы знаете, что она и Катя…
— Да.
— Тогда зачем вы путаетесь между ними? — спросил он неожиданно, отказываясь от предложенной им самим игры в «да» и «нет». Им двигала некая внутренняя потребность, которой он пока не мог дать имени, которой он еще не понимал. — Или у вас с Катей есть план насчет нее? Вы каким-то образом хотите использовать ее и ее сына?
Норин молча смотрела на него. Он продолжал:
— Они — живые люди, мисс Маккей. У них есть своя жизнь, у них есть чувства. Если вы и Катя задумали что-то дурное против Ясмин, например навести след к ее двери, очернить ее в глазах полиции, подвергнуть ее и мальчика риску…
Норин дернулась вперед, прошипела прямо в лицо полицейскому:
— Как вы не понимаете, что происходит совсем обратное? Это меня очернят. Это я рискую. А почему? Потому что я люблю ее, констебль. Это мой грех. Вы думаете, все дело в нетрадиционном сексе? Думаете, это злоупотребление властью? Принуждение, ведущее к извращению, и тошнотворные сцены, в которых отчаявшиеся женщины, привязав к бедрам фаллоимитаторы, взбираются на отчаявшихся женщин- заключенных? Почему-то вы не думаете, что все гораздо сложнее, что я люблю того, кого не имею права любить в открытую, и поэтому люблю ее так, как мог, и еще я знаю, что в те ночи, когда она не со мной — а таких ночей гораздо больше, чем когда мы вместе, — она с кем-то другим, она любит кого-то другого или, по крайней мере, притворяется, что любит, и это потому, что я сама так захотела. И все споры, которые мы с ней ведем, не имеют решения, потому что мы обе правы, каждая в своем выборе. Я не могу дать ей того, что она хочет от меня, и не могу принять того, что она хочет дать. Поэтому она отдает это где-то еще, а мне остается только подбирать остатки, и она тоже подбирает остатки от меня, да, так оно и есть, сколько бы она ни говорила о том, что как-нибудь, когда-нибудь, для кого-нибудь ситуация переменится.
После этой речи она откинулась на стуле, прерывисто дыша, и стала натягивать на себя темно-синее пальто. Потом Норин Маккей встала и направилась к выходу.
Нката последовал за ней. На улице яростно задувал ветер. Маккей стояла в свете фонаря, она все еще не могла отдышаться, словно бегун на длинной дистанции. Одной рукой она держалась за фонарный столб. Ее взгляд был направлен на здание тюрьмы.
Маккей скорее почувствовала, чем увидела приближение Нкаты. Не глядя на него, она заговорила:
— Сначала она мне показалась любопытной. Ее поместили в медицинский блок после суда, а там в то время был мой пост. Ее подозревали в суицидальных настроениях. Но я видела, что она не имеет намерения причинить себе вред. В ней было столько решимости, она так четко понимала, кто она такая, чего она хочет. И это влекло меня к ней, потому что я, зная, кто я такая, не смела признаться в этом даже себе самой. Потом ее перевели в отделение для беременных, а оттуда она должна была отправиться в отделение для матери и ребенка, но она не захотела оставить сына. Я поняла, что хочу узнать, чем вызвано это решение, к чему она стремилась и из какого теста она слеплена, такая уверенная и смелая даже в одиночестве.
Нката не перебивал ее. Он встал перед старшей надзирательницей, прикрывая ее от ветра своей широкой спиной.
— Поэтому я стала наблюдать за ней. Когда ее перевели в общий блок, она оказалась в опасности. Среди заключенных существует определенная иерархия, и низшие из них — это детоубийцы. Так что ей надо было держаться вместе с другими преступниками первой категории, чтобы избежать неприятностей. Но ей было все равно, как к ней относятся, и это стало для меня еще одной загадкой. Сначала я думала, что она ведет себя так потому, что считает свою жизнь конченой, и хотела поговорить с ней об этом. Мне это казалось моим долгом, и, поскольку тогда я вела программу самаритян…
— Самаритян? — переспросил Нката.
— Это специальная программа посещений заключенных, которая ведется у нас в тюрьме. Если заключенный хочет в ней участвовать, то он сообщает об этом кому-нибудь из персонала.
— Катя хотела участвовать?
— Нет. Никогда. Но я воспользовалась этой программой как предлогом, чтобы побеседовать с ней. — Она всмотрелась в лицо Нкаты и словно прочитала в нем что-то, потому что с нажимом произнесла: — Я хорошо выполняю свою работу. Сейчас программа разбита на двенадцать ступеней. Количество посещений увеличилось. У нас улучшились показатели по реабилитации, мы добились упрощения процедуры для посещения заключенных-матерей их детьми. Я хорошо выполняю свою работу. — Она отвернулась от полицейского, посмотрела на проезжую часть, где вечерний поток машин лился на север, в жилые пригороды. — Она ничего этого не хотела, и я не могла понять почему. Она сопротивлялась депортации в Германию, и этого я тоже не могла понять. Она ни с кем сама не заговаривала, только отвечала, если к ней
