стоянке в квартале от клиники, где проводила дни и вечера. Ох, а дышит-то она действительно как-то слишком уж тяжело, поняла вдруг Кэти и остановилась у поребрика отдохнуть, перед тем как переходить дорогу. Одной рукой она оперлась о фонарный столб, пережидая, пока сердце чуть замедлит свой стук.
Вероятно, ей все-таки следует призадуматься о программе похудания, так настойчиво предлагаемой ее врачом. Но Кэти тут же отмахнулась от этой мысли. Зачем жить, если не наслаждаться жизнью?
Налетел ветерок и откинул с ее щек волосы, погладил затылок прохладой. Минутка отдыха — вот и все, что требуется. Надо только отдышаться, и она снова будет в полном порядке.
Кэти постояла, прислушиваясь к тишине улицы. Это был частью жилой, частью деловой район. Офисы в этот час уже закрылись, а окна квартир отгородились от ночи плотными занавесями.
Странно, но Кэти раньше никогда не замечала, как пустынны и безмолвны здешние улицы в одиннадцатом часу ночи. Она оглянулась и поняла, что в таком месте может случиться что угодно, как хорошее, так и плохое. И свидетелей случившемуся, скорее всего, не найдется.
Ее пробрала дрожь. Стоит поторопиться, решила Кэти.
Она шагнула на проезжую часть и двинулась на противоположную сторону.
Машину на другом конце улицы она не видела до тех пор, пока ей в лицо не ударил свет фар. Автомобиль сорвался с места и с ревом понесся прямо на Кэти.
Ослепленная, она заторопилась вперед, но автомобиль настиг ее. Она была слишком толстой, чтобы убежать.
Гидеон
Сразу хочу сказать, что считаю это упражнение пустой тратой времени, а, как я уже пытался объяснить вам вчера, именно сейчас я не могу позволить себе роскошь тратить время. Если бы вы хотели уверить меня в эффективности данной деятельности, то могли хотя бы разъяснить мне принцип, на котором вы строите вашу так называемую терапию. Неужели так важно, на какой бумаге я пишу, в какой тетради, какой ручкой или карандашом? И неужели так важно, где именно я занимаюсь этой бессмысленной писаниной? Разве вам не достаточно того, что я согласился на ваш эксперимент?
Ладно, оставим это. Не отвечайте. Я уже знаю, каким будет ваш ответ: «Откуда этот гнев, Гидеон? Что стоит за ним? Что вы вспоминаете?»
Ничего. Разве вы не видите? Я ничего не вспоминаю. Вот почему я обратился к вам.
«Ничего? — переспрашиваете вы. — Совсем ничего? Вы уверены, что это правда? Вы же не забыли свое имя. И, судя по всему, вы помните, как зовут вашего отца. И где вы живете. И чем вы зарабатываете на жизнь. И кто ваши близкие. Поэтому когда вы говорите «ничего», на самом деле вы говорите, что не вспоминаете…»
Не вспоминаю ничего важного для меня. Хорошо. Я скажу это. Я не помню ничего, что считаю существенным. Вы это хотели услышать? И теперь, вероятно, мы с вами должны пуститься в долгие рассуждения о том, какую неприятную черту моего характера я обнажаю этим заявлением?
Однако вместо того, чтобы ответить на два моих последних вопроса, вы говорите, что для начала мы запишем все, что помним, — и важное, и неважное. Но когда вы говорите «мы», на самом деле вы имеете в виду меня: это я для начала запишу все, что помню. Потому что, как вы лаконично заметили своим объективным, бесстрастным голосом психиатра, «то, что мы помним, часто служит ключом к тому, что мы предпочли забыть».
«Предпочли». Полагаю, вы намеренно использовали это слово. Вы хотели добиться от меня определенной реакции. «Я покажу ей, — должен был подумать я, — покажу этой мегере, сколько я помню».
А кстати, сколько вам лет, доктор Роуз? Вы говорите, что тридцать, но я вам не верю. Скорее всего, вы не старше меня, а что еще хуже, выглядите вы как двенадцатилетняя девочка. И предполагается, что я должен испытывать к вам доверие. Вы действительно считаете, что являетесь полноценной заменой своему отцу? Если вы помните, я согласился встретиться с ним, а не с вами. Я не упомянул об этом во время нашей первой встречи? Думаю, нет. Я пожалел вас. Единственной причиной, по которой я решил остаться, когда вошел в кабинет и увидел вас вместо него, был ваш жалкий вид. Вы сидели за столом вся в черном, как будто черный цвет сделает вас более компетентной в глазах людей, пришедших к вам в состоянии душевного кризиса.
«Душевного? — переспрашиваете вы, цепляясь за слово, как за поручень отходящего поезда. — Значит, вы решили принять заключение невролога? И оно вас удовлетворяет? Вы не потребуете дополнительных тестов, чтобы проверить его? Очень хорошо, Гидеон. Это большой шаг вперед. Это облегчит нашу совместную работу, потому что, как ни тяжело вам было признать это, вы убедились, что не физиология является причиной вашего состояния».
Я восхищаюсь вашим красноречием. У вас бархатный голос. Едва лишь вы открыли рот, мне следовало немедленно развернуться и отправиться прямиком домой. Но я не сделал этого, так как вы заставили меня остаться своей фразой: «Я в черном, потому что ношу траур по мужу». Вы хотели вызвать во мне сочувствие, верно? Установить с пациентом связь, как вас учили. Завоевать его доверие. Добиться, чтобы он стал внушаемым.
«Где доктор Роуз?» — спросил я, как только вошел в кабинет.
Вы сказали: «Я доктор Роуз. Доктор Элисон Роуз. Вероятно, вы ожидали увидеть моего отца? Восемь месяцев назад он перенес инсульт. Сейчас он уже идет на поправку, но ему потребуется еще некоторое время, так что пока он не принимает пациентов. Я заменяю его».
И вы начали рассказывать мне, что вам пришлось вернуться в Лондон, что вы скучаете по Бостону, но так даже лучше, потому что там воспоминания были слишком болезненны. Из-за него, пояснили вы, из-за вашего мужа. Вы зашли так далеко, что назвали мне его имя: Тим Фриман. И его болезнь: рак прямой кишки. И в каком возрасте он умер: тридцать семь лет. Вы рассказали мне, что сначала откладывали рождение ребенка, потому что учились в медицинском колледже, а когда наконец пришло время подумать о продолжении рода, муж боролся за выживание и вы тоже боролись за его выживание, и в той борьбе ребенку попросту не было места.
И я, доктор Роуз, пожалел вас. Поэтому я остался. В результате я сижу теперь у окна второго этажа, выходящего на Чалкот-сквер, и пишу эту несусветную чушь. Пишу, как вы велели, шариковой ручкой, чтобы нельзя было стереть написанное. И пользуюсь тетрадью с пружинным механизмом, позволяющим вставлять дополнительные листы, если позже понадобится добавить чудом припомнившуюся деталь или случай. В общем, занимаюсь совсем не тем, чем должен бы заниматься и чего ожидает от меня весь мир, а именно: стоя бок о бок с Рафаэлем Робсоном, уничтожать эту проклятую вездесущую пустоту между нотами.
«Рафаэль Робсон? — слышу я ваш вопрос. — Расскажите мне о Рафаэле Робсоне».
Сегодня утром я пил кофе с молоком и сейчас расплачиваюсь за это, доктор Роуз. Мой желудок в огне. Языки пламени лижут мои внутренности, опускаясь все ниже и ниже. Огонь поднимается кверху, но только не внутри моего тела. Там все происходит не так. Обычное вздутие желудка и кишечника, по утверждению моего врача. Метеоризм, произносит он нараспев, будто одаривает меня медицинским благословением. Шарлатан, знахарь, третьесортный костоправ. Мои внутренности пожирает нечто ужасное, а он называет это ветрами.
«Расскажите мне о Рафаэле Робсоне», — повторяете вы.
«Почему? — спрашиваю я. — Почему о Рафаэле?»
«Потому что это подходящее начало для рассказа. Ваш мозг подсказывает вам, с чего начать, Гидеон. В этом и заключается данный метод».
«Но началось все не с Рафаэля, — возражаю я. — Началось все двадцать пять лет назад в доме для бедных на Кенсингтон-сквер».
Там я жил. Конечно, не в доме для бедных, а в доме родителей отца, на южной стороне площади.
