надежный. Может, я действительно делаю из мухи слона, может, и вправду прикрываю надуманной «болезнью духа» рану, нанесенную моей профессиональной гордости?
И я взял в руки Гварнери, доктор Роуз. В приступе оптимизма я приложил скрипку к плечу. Я не стал раскрывать ноты, а чтобы облегчить задачу для памяти, я решил начать с произведения, игранного мною тысячи раз, — с концерта Мендельсона. Потом я почувствовал свое чело, как учила меня мисс Орр. Я даже услышал в ушах ее голос: «Выпрями корпус, плечи опусти. Смычок ведем всей рукой. Двигаются только пальцы».
Я слышал все, но сделать ничего не смог. Смычок прыгал по струнам, а пальцы давили на лады с деликатностью мясника, разделывающего тушу.
Нервы, думал я. Это все из-за нервов.
И тогда я попробовал еще раз, но звук получился даже хуже. Это все, что я смог произвести, — звук. В нем не было ни намека на музыку. Ну а что касается Мендельсона…
«Какие чувства вы испытывали, совершая эту попытку?» спрашиваете вы.
А какие чувства испытывали вы, закрывая крышку гроба, в котором лежал Тим Фриман? В котором лежал ваш муж, друг, жертва рака и все остальное, чем он был для вас, доктор Роуз? Какие чувства вы испытывали, когда он умер? Потому что я в гот момент испытал собственную смерть, а если воскрешение возможно, то мне нужно знать, как этому содействует перебирайте событий прошлого и записывание всех мыслей в тетрадь? Скажите мне, пожалуйста, доктор Роуз. Ради бога, скажите же.
Папе я об этом не стал рассказывать.
«Почему?» — спрашиваете вы.
Я не смог бы вынести этого.
«Чего?»
Его разочарования, должно быть. Он построил всю свою жизнь вокруг моей, а вся моя жизнь построена вокруг игры на скрипке. Мы оба сейчас несемся в пустоту, и я считаю актом милосердия то, что только один из нас знает об этом.
Убирая Гварнери в футляр, я принял решение. И вышел из дома.
Однако на крыльце я наткнулся на Либби. Она сидела, опираясь спиной о перила, на коленях у нее лежал открытый пакетик с пастилой, но, похоже, она не ела ее, а как будто раздумывала над тем, съесть или не стоит.
У меня тут же возник вопрос, давно ли она так сидит, и ее первые слова дали мне ответ на него.
«Я слышала. — Она поднялась на ноги, заглянула внутрь пакетика с пастилой, затолкала его в большой карман своего комбинезона. — Так вот что с тобой случилось. Гид. Вот почему ты не играешь последнее время. А почему мне ничего не сказал? Я-то думала, что мы с тобой друзья».
«Так и есть».
«Ни фига».
«Фига».
Она не улыбнулась. «Друзья помогают друг другу».
«С этим ты мне не можешь помочь. Я даже не знаю, в чем причина, Либби».
Она невидящим взглядом уставилась на площадь и сказала: «Дерьмово. Тогда что мы вообще делаем, Гид? Почему мы запускаем твоих змеев? Какого черта мы спим вместе? Если ты даже не можешь поговорить со мной…»
Этот разговор становился повторением сотни разговоров с Бет. правда с небольшим отличием. Последнюю фразу Бет могла формулировать чуть иначе: «Если мы больше не занимаемся любовью…»
Между мной и Либби отношения не зашли настолько далеко, чтобы она имела основания сказать то же самое, и это служило мне единственным утешением. Я выслушал Либби. но сказать мне было нечего. Когда она выговорилась, помолчала и поняла, что ответа не будет, то пошла следом за мной, к моей машине. «Эй! Куда ты? Подожди! Гид, я с тобой разговариваю. Подожди!» Она схватила меня за руку.
«Мне нужно ехать».
«Куда?»
«К вокзалу Виктория».
«Зачем?»
«Либби…»
«Прекрасно. А когда я отключил сигнализацию, она забралась на пассажирское сиденье и заявила: — Я поеду с тобой».
Чтобы избавиться от нее, мне пришлось бы буквально вытаскивать ее из машины. А ее упрямо выдвинутый подбородок и стальной блеск в глазах подсказывали мне, что сделать это будет непросто. Для подобного подвига у меня не было ни сил, ни духа, поэтому я завел двигатель, и мы поехали к вокзалу Виктория.
Конечно, целью моего путешествия был не вокзал, а здание «Пресс ассосиэйшн»,[21] располагающееся за углом, на Уоксхолл-Кридж-роуд. По пути Либби достала свою пастилу и принялась уминать ее.
Я спросил: «Ты больше не сидишь на диете 'Ничего белого'?»
«Для тех. кто плохо различает цвета, сообщаю, что эта пастила — розовая и зеленая».
«Ты же говорила, что искусственно окрашенные белые продукты все равно считаются белыми», — напомнил я.
«Мало ли что я говорила. — Она скомкала пустой пакет и с видом человека, принявшего какое-то решение, спросила: — Я хочу знать, как давно. Только не увиливай».
«Как давно что?»
«Как давно ты не играешь. Или играешь вот так. Как только что играл. Давно? — А потом с типичной для нее непоследовательностью вдруг заявила: — Впрочем, неважно. И как я раньше-то не заметила… Все из-за этого ублюдка Рока».
«Вряд ли мы можем обвинять твоего мужа…»
«Бывшего мужа».
«Еще нет».
«Практически».
«Хорошо. Но мы не можем винить его…»
«Хотя он самый мерзкий тип на свете».
«…в том, что я оказался в трудной ситуации».
«Да я совсем не об этом! — воскликнула она раздраженно. — Ты не единственный человек на свете, Гидеон. Я говорила о себе. Я бы гораздо раньше заметила, что происходит с тобой, если бы не была так расстроена из-за Рока».
Но я почти не слышал, что там она говорила о себе и о своем муже, пораженный одной ее фразой: «Ты не единственный человек на свете, Гидеон». Эта фраза эхом перекликалась со словами, сказанными много лет назад Сарой Джейн Беккет: «Больше ты не центр вселенной». Я даже не видел Либби, сидящую рядом со мной в машине, потому что видел только Сару Джейн Беккет. Я до сих пор вижу ее, вижу ее взгляд, буравящий меня, ее лицо, нависающее надо мной: губы поджаты, глаза сужены, так что видны лишь короткие щеточки ресниц.
«Что она имеет в виду, когда произносит эти слова?» — немедленно спрашиваете вы.
Да, это хороший вопрос, доктор Роуз.
Я серьезно нашалил, пока находился на ее попечении, и выбор наказания был оставлен за ней. Она долго отчитывала меня в своей излюбленной манере. А дело было вот в чем. В дедушкином шкафу стоял деревянный ящик, наполненный баночками черной и коричневой ваксы для обуви и щетками, и я использовал их как краску и кисти, а стены в доме — как полотно. «Мне скучно, скучно, скучно», — думал я, размазывая ваксу по обоям и вытирая руки о занавески. Но мне не было скучно, и Сара Джейн знала это. Я испортил обои совсем не из-за скуки.
«Тогда из-за чего?» — спрашиваете вы.
Сейчас я уже не помню. Но кажется, я злился. И еще боялся. Да, я помню отчетливый, сильный
