воссоздается общая картина. И уже эта общая картина убеждает или не убеждает присяжных в виновности подсудимого. В деле Кати Вольф присяжные сочли общую картину убедительной».
«То есть были и другие свидетели, чьи слова работали против Кати?» — спросила Либби.
«О да».
«Кто?» Мой голос дрожал, я слышал это сам и ненавидел свою слабость, но ничего не мог с ней поделать.
«Полицейские, которые опрашивали ее в тот первый и последний раз, когда она согласилась говорить; судебный медэксперт, делавший вскрытие; подруга, с которой, как утверждала вначале Катя Вольф, она говорила по телефону, оставив ребенка всего на минуту; ваша мать, ваш отец, ваши бабушка и дедушка. В данном случае не было какого-то одного свидетеля, чьи слова прямо подтверждали вину подсудимой, скорее перед глазами присяжных общими усилиями была раскрыта картина в целом, что и позволило им делать выводы. Каждый привнес свой кусочек в мозаику этого дела. В результате мозаика сложилась в немецкую девушку двадцати одного года, которая стала известной вследствие своего побега из родной страны и затем получила возможность эмигрировать в Британию благодаря доброй воле монахинь; в девушку, чья слава быстро померкла после прибытия в Лондон, которая нашла работу, дающую ей питание и кров, которая забеременела, затем стала плохо себя чувствовать, не справилась с нагрузкой, потеряла работу и сорвалась».
«Похоже на непредумышленное убийство», — заметила Либби.
«И так оно и было бы квалифицировано, если бы она не отказалась давать показания. Но она отказалась. С ее стороны это выглядело крайне самонадеянно, но в принципе укладывалось в ее общее поведение и происхождение. Она не только отказалась выступать на суде, но еще более усугубила свое положение тем, что не разговаривала ни с полицией, за исключением того единственного раза, ни с собственным адвокатом».
«Почему же она молчала?» — воскликнула Либби.
«Не могу вам сказать. Но вскрытие показало, что на теле вашей сестры, Гидеон, имелись следы от более ранних повреждений, которые не смог объяснить ни один врач, да и вообще никто. Тот факт, что немка никому ни слова не сказала о Соне, производил на всех такое впечатление, будто она что-то знала об этих следах от заживших ран. И хотя присяжных, как это нынче делается, инструктировали не рассматривать молчание Вольф как признак ее вины, они всего лишь люди. Ее молчание, несомненно, повлияло на их решение».
«То есть то, что я сказал в полиции…»
Крессуэлл-Уайт отмахнулся от моих слов: «Я читал ваши показания. Они, само собой, подшиты к делу. Я даже перечитал их после вашего звонка. Но поверьте, даже если тогда, двадцать лет назад, я и принял бы в расчет ваши слова, то никогда не стал бы строить свое обвинение против Кати Вольф только на них. — Он улыбнулся. — Ведь вам было всего восемь лет, Гидеон. Моему сыну было столько же, и я отлично представлял себе, что такое слова мальчишки. Нельзя не учитывать возможности того, что в дни, предшествующие гибели Сони, Катя Вольф могла отчитать вас за что-то. В таком случае вы могли прибегнуть к воображению, чтобы отомстить ей, не представляя, разумеется, к чему могут привести ваши показания в полиции».
«Вот видишь, Гидеон», — сказала Либби.
«Перестаньте тревожиться. Вашей вины в том, что случилось с Катей Вольф, нет, — сказал Бертрам Крессуэлл-Уайт, и в его голосе слышалась теплота. — Никто не причинил ей вреда больше, чем она сама».
Так была ли это месть или я действительно это помнил, доктор Роуз? И если это месть, то за что? Не могу припомнить, чтобы кто-нибудь, за исключением Рафаэля, наказывал меня, и даже он в крайнем случае мог заставить меня прослушать запись с произведением, которое мне не давалось, а это вряд ли можно назвать наказанием.
«Он заставлял вас слушать 'Эрцгерцога'?» — уточняете вы.
Не помню. А другие вещи помню. Кое-что из Л ало, сочинения Сен-Санса и Бруха.
«И вы научились хорошо исполнять эти произведения? — спрашиваете вы. — После прослушивания записей вы смогли играть их так, как хотелось Рафаэлю?»
Конечно. Да. Я исполнял их все.
«Но не 'Эрцгерцога'?»
Это трио всегда было моим bete noire.[23]
«Вы не хотите поговорить об этом?»
Тут не о чем говорить. «Эрцгерцог» существует. Я никогда не мог исполнять его безукоризненно. А теперь я вообще не могу играть. Я даже не представляю, что делать, чтобы вернуть утраченное умение. Значит, мой отец прав и мы тратим время понапрасну? У меня просто случилось нервное расстройство, а я ищу решение не там, где следует? Вы понимаете, о чем я: переложил проблему на плечи другого человека, лишь бы не решать ее самому. Вывалил ее перед психиатром и смотрю, что получится.
«Вы верите в это, Гидеон?»
Я больше не знаю, чему верить.
Когда мы возвращались от Бертрама Крессуэлл-Уайта домой, я видел по лицу Либби, о чем она думает: моя проблема решена, потому что слова адвоката сняли с меня вину. Она болтала о своем — что она скажет этому Року, если он снова не заплатит ей за работу, — и, когда не переключала передачи, держала руку на моем колене. Она сама предложила, что поведет мою машину, на что я охотно согласился. Освобождение от вины, данное Крессуэлл-Уайтом, не уничтожило растущую боль в моей голове. Садиться в таком состоянии за руль было бы рискованно.
На Чалкот-сквер Либби припарковала автомобиль и повернулась ко мне.
«Эй, — сказала она. — Ты получил ответы на вопросы, которые так мучили тебя. Гидеон, это стоит отпраздновать».
Она склонилась ко мне и прижалась ртом к моим губам.
Я почувствовал, как ее язык касается моих губ, и раздвинул их. Я позволил ей целовать меня.
«Почему?» — задаете вы очередной вопрос.
Потому что я хочу верить тому, что она сказала: что я получил ответы на свои вопросы.
«Это единственная причина?»
Нет. Разумеется, нет. Еще я хочу быть нормальным.
«И?»
Ну хорошо. Я смог сделать кое-что в ответ. Мой череп раскалывался надвое, но я потянулся руками к ее голове и запустил пальцы в ее волосы. Мы замерли в этой позе, пока наши языки создавали между нами танец ожидания. Я ощущал на ее губах вкус кофе, выпитый ею в кабинете Крессуэлл-Уайта, и впитывал его, горячо надеясь, что моя жажда перерастет в голод, который я не испытывал уже много лет. Я хотел почувствовать тот голод, доктор Роуз, чтобы знать, что я еще жив.
Обнимая ее за голову, я прижал ее к себе, я целовал ее лицо и шею. Я потянулся к ее груди, ощутил через ткань ее свитера, как твердеет ее сосок, и я сжал его, желая вызвать в ней боль и удовольствие, и она застонала. Она перебралась со своего сиденья на мое, села на меня и, целуя, начала расстегивать на мне рубашку, а я сжимал и отпускал, сжимал и отпускал сосок, и ее рот ласкал мою грудь, ее губы оставляли за собой след из поцелуев на моей шее, и я хотел чувствовать, о, как я хотел чувствовать, и поэтому я застонал и уткнулся лицом в ее волосы.
Ее волосы пахли мятой. Наверное, от шампуня. И я вдруг оказался не в машине, а в заднем саду нашего старого дома на Кенсингтон-сквер. Было лето, поздний вечер. Я сорвал несколько листиков мяты и растираю их между пальцами, чтобы они сильнее пахли. Еще не видя людей, я слышу производимый ими звук. Он похож на чавканье за столом. Я так и думаю, что это кто-то ест, пока не различаю их в глубине сада. Мое внимание привлекло светлое пятно ее белокурых волос.
Они стоят у кирпичной стены сарая, где хранятся садовые инструменты. Он — спиной ко мне. Ее руки скрывают его голову. Одну ногу она закинула ему на бедро и прижимает его к себе, и они трутся друг о друга, трутся и трутся. Она закидывает голову, и он целует ее шею, поэтому его я не вижу, зато хорошо
