зимой, да еще окунался в ледяную воду. Мне кажется, ему нравилось восхищение, которое вызывали в людях его утренние заплывы. Но я никогда с ним не ходила.
— А кто-нибудь другой ходил?
— По-моему, его подружка, судя по тому, как об этом говорили. Вроде того: «Анаис, может быть, хотя бы ты его отговоришь?» А она: «Я и пытаюсь, когда там бываю».
— Так что она могла пойти с ним в то утро?
— Если бы осталась на ночь. Но по-моему, она этого не сделала. Она не оставалась ни разу за все время, что мы с Чероки были там.
— Но иногда она все же оставалась?
— Да, и не скрывала этого. То есть она всячески старалась, чтобы я об этом узнала. Так что теоретически в ту ночь, когда была вечеринка, она могла и остаться, хотя я сомневаюсь.
Дебору успокоило то, что Чайна не пыталась бросить тень подозрения на кого-то другого. Это свидетельствовало о характере куда более сильном, чем ее собственный.
— Чайна, по-моему, в этом деле существует множество путей, по которым полиция могла бы пойти в своих поисках.
— Правда? Ты правда так считаешь?
— Да.
И тут Чайну словно отпустило что-то большое и неназываемое, сидевшее у нее внутри с тех самых пор, как Дебора набрела на них с Чероки в бакалейном магазине.
— Спасибо тебе, Дебс.
— Не надо меня благодарить.
— Нет, надо. За то, что ты приехала. За то, что ведешь себя как настоящая подруга. Если бы не вы с Саймоном, меня бы тут совсем заклевали. Ты познакомишь меня с Саймоном? Мне бы очень хотелось его увидеть.
— Конечно познакомлю. Он тоже ждет не дождется.
Чайна вернулась к столу и взяла в руки блокнот. Поглядела в него с минуту, словно обдумывая что-то, а потом протянула его Деборе так же внезапно, как раньше та протянула ей цветы.
— Передай ему это. Пусть пройдется по нему частым гребнем. Пусть не стесняется задавать мне любые вопросы так часто, как сочтет нужным. Но пусть докопается до правды.
Дебора взяла документ и пообещала передать его мужу. Квартиру она покидала с радостным чувством. Выйдя из подъезда, обогнула здание и увидела Чероки, который стоял, прислонившись к ограде на другой стороне улицы, напротив закрытого на зиму отеля. Воротник его куртки был приподнят, из картонного стаканчика с крышкой, который он держал в руках, поднимался парок, а сам он разглядывал дом королевы Маргарет с видом копа, работающего под прикрытием. Увидев Дебору, он отделился от ограждения и пошел ей навстречу.
— Ну как? — спросил он. — Все в норме? Она весь день сама не своя.
— С ней все в порядке, — ответила Дебора. — Хотя нервишки, конечно, пошаливают.
— Я хочу сделать для нее что-нибудь, а она мне не позволяет. Я пытаюсь, а она слетает с катушек. По-моему, ей не надо сидеть там одной, вот я и слоняюсь вокруг нее, предлагаю пойти покататься, погулять, поиграть в карты или посмотреть Си-эн-эн, узнать, как дела дома. Или еще что-нибудь. А ее это бесит.
— Ей страшно. Мне кажется, она просто не хочет, чтобы ты знал насколько.
— Но я же ее брат.
— Может быть, именно поэтому.
Он задумался, осушил свой стакан и смял его в руке.
— Она всегда заботилась обо мне. В детстве. Когда мама… ну, ты знаешь нашу маму. У нее всегда были марши протеста. Судебные дела. Не всегда, конечно, но, когда надо было привязать себя к какому- нибудь дереву или пронести плакат против чего-нибудь, она никогда не отказывалась. Уезжала, и все. Иногда на несколько недель. И тогда все держалось на Чайне. Не на мне.
— Поэтому ты чувствуешь себя в долгу перед ней.
— Еще как. Да. Я хочу помочь.
Дебора задумалась: его желания полностью отвечали ситуации. Взглянув на часы, она решила, что пора.
— Пойдем со мной, — сказала она. — Есть одно дело.
12
В утренней комнате особняка Сент-Джеймс увидел огромную раму вроде тех, на которых ткали гобелены. Только здесь была колоссальных размеров вышивка. Рут Бруар молча наблюдала, как он разглядывал раму с натянутой на ней канвой и висящую на стене законченную работу, похожую на ту, которую он уже видел в спальне.
Сюжетом громадной вышитой картины была Франция во Второй мировой войне: линия Мажино, женщина, собиравшая чемоданы. Двое детей — мальчик и девочка — наблюдали за ней, а на заднем плане бородатый мужчина в молитвенном одеянии стоял, держа на ладони раскрытую книгу, а женщина одного с ним возраста плакала и успокаивала мужчину, который был, наверное, ее сыном.
— Какая замечательная работа, — сказал Сент-Джеймс.
На открытом бюро лежал конверт из манильской бумаги, который Рут Бруар положила туда, прежде чем впустить посетителя.
— Для меня это лучше психоанализа, — сказала она, — и гораздо дешевле.
— И сколько ушло на это времени?
— Восемь лет. Но я тогда не торопилась. Некуда было.
Сент-Джеймс поглядел на нее внимательно. Все в ней говорило о болезни — и подчеркнуто осторожные движения, и напряженное лицо. Но ему не хотелось не то что называть болезнь своим именем, но и вообще говорить о ней, так убедительно поддерживала Рут иллюзию жизнестойкости.
— И сколько таких вы запланировали? — спросил он, переводя взгляд на неоконченное полотно на подставке.
— Столько, сколько понадобится, чтобы рассказать всю историю, — ответила она. — Вон та, — кивнула она на стену, — та была первая. Грубовата немного, но с опытом пришло качество.
— Она рассказывает важную историю.
— Я тоже так думаю. А что с вами случилось? Я знаю, задавать такие вопросы считается грубостью, но мне сейчас не до условностей. Надеюсь, вы не возражаете.
Он бы наверняка возражал, если бы вопрос исходил от кого-нибудь другого. Но в ней чувствовалась такая способность к пониманию, которая превосходила всякое праздное любопытство и превращала ее в родственную душу.
«Возможно, — подумал Сент-Джеймс, — это потому, что она сама уже так очевидно умирает».
Он ответил:
— Автокатастрофа.
— Давно?
— Мне было двадцать четыре.
— А, простите меня.
— Совершенно не за что. Мы оба были пьяны в дым.
— Вы и ваша дама?
— Нет. Старый школьный друг.
— Который, разумеется, был за рулем. И отделался парой синяков.
Сент-Джеймс улыбнулся.
— Мисс Бруар, вы, случайно, не колдунья?
Она ответила ему улыбкой.
— К сожалению, нет. Уж я бы не упустила возможности наложить пару-тройку заклятий.
