дерева. Или ты хочешь заняться полировкой мебели в свободное время, тем более что тебе его девать некуда? И о чем ты вообще думаешь? Или ты потерял даже способность думать?»
Фу сконцентрировал внимание на телевизоре. Он переждет. Он знал, что будет дальше, поскольку кое-что не менялось никогда: отруби в теплом молоке, превратившиеся в баланду, стакан клетчатки, растворенной в соке, молитвы, возносимые небесам в надежде на скорое опорожнение кишечника, дабы ему не пришлось мучиться в общественном месте, например в мужском туалете в школе. И если опорожнение произойдет, за ним последует триумфальная пометка в календаре на внутренней стороне дверцы буфета. «Н» означало в календаре «нормальный», хотя червь был кем угодно, только не нормальным.
Но этим утром что-то нарушило установленный ход событий. Фу спиной почувствовал, как тот наскакивает на Него — словно всадник Апокалипсиса.
«Где они? Что ты, черт возьми, сделал… Я же говорил, чтобы ты не смел прикасаться к ним своими грязными лапами. Разве нет? Разве не повторял сто раз человеческим языком? А ну выключи свой поганый телевизор и подними на меня глаза, когда я с тобой разговариваю!»
Он хотел получить пульт. Фу не собирался отдавать его.
«Ты возражаешь мне, Шарлин? Ты? Возражаешь? Мне?»
«А что, если Я возражу? — думал Фу. — А что, если она тоже возразит? Что, если мы оба возразим ему? А если бы все взяли и возразили ему?» Удивительно, но Он осознал вдруг, что не боится, что больше не напряжен, абсолютно спокоен, даже несколько весел. Власть червя была ничтожна по сравнению с Его собственной властью, которую Он взял наконец в Свои руки, и вся прелесть ситуации состояла в том, что червь понятия не имеет, с чем столкнулся. Фу ощущал небывалое присутствие духа, небывалые силы, небывалую уверенность и знание. Он поднялся со стула, позволив телу выпрямиться во весь рост, не прячась.
— Я захотел и взял, — произнес Он. — Вот и все.
В ответ ничего. Ничего. Как будто червь догадался о возросшей мощи Фу. Ага, он почуял перемену погоды.
— Тебе повезло, — сказал ему Фу.
Да, инстинкт самосохранения — великая вещь.
Но червь не мог просто уйти, ведь это глубоко въелось в саму его суть — быть постоянно и повсеместно. Поэтому он следил за каждым движением Фу и ждал знака, который показал бы ему, что говорить снова безопасно.
Фу прошел на кухню и поставил чайник на плиту. Ну и что, думал Он, может, Он действительно снова захотел чаю. И может, стоит выбрать заварку какую-нибудь необычную, с оттенком праздничности. Он изучил жестянки с чаем в буфете. «Имперский порох»? Нет, слишком слабый, хотя нельзя не признать, что название звучит привлекательно. Он остановился на том, что любила Его мать: «Леди Грей», с тонким фруктовым ароматом.
И тут же раздалось: «Что ты опять затеял? Еще нет и девяти утра. Это первый раз за… сколько времени? Когда ты займешься чем-нибудь толковым, вот что я хотел бы знать».
Фу оторвался от закладывания заварки в чайник.
— Никто не знает, — сказал Он. — Ни ты, ни кто-либо другой.
«Так вот как ты думаешь? Помочился в общественном месте, и никто не знает? Твое имя в списке провинившихся третий или четвертый раз, а тебя не волнует? Кому какое дело, да? И не смей прикасаться к Шарлин! Трогать ее буду я и только я!»
Ну наконец-то они снова оказались на привычной территории: удар раскрытой ладонью, чтобы не осталось следа, хватание за волосы, запрокинутая голова, толчок к стене и пинок в такое место, где синяков не будет.
Пробитое легкое, вспомнил Фу. Так ли это было? И он говорил тогда: «А ты смотри, парень. Смотри и учись».
Фу почувствовал, как в Нем вспыхнул импульс. В кончиках Его пальцев забилась пульсация, мышцы во всем теле напряглись, готовые к удару. Но нет. Еще не время. Однако настанет день, когда Он с огромным удовольствием опустит эти пухлые, мягкие, никогда не знавшие труда ладони на сковороду, прижмет их к раскаленному дну. И тогда Его лицо будет нависать над червем, и Его губы будут изрыгать проклятия…
Он будет умолять о пощаде, как умоляли другие. Но Фу не смягчится. Он подведет его к краю, как остальных. И, как остальных, швырнет в бездну.
Познай Мою силу. Узнай Мое имя.
Констебль Барбара Хейверс держала путь в полицейский участок Боро. Он, как оказалось, располагался на улице Хай-стрит, которая в этой части города и в этот утренний час пропускала спешащих на работу граждан через узкий каньон проезжей части и тротуаров. Шум стоял невозможный, холодный воздух отяжелел от выхлопных газов; а бесконечный поток машин делал все возможное, чтобы изрыгнуть еще больше копоти на задымленные насквозь здания, прижавшиеся к узким тротуарам, где валялось все: от пивных банок до использованных презервативов. Такой это был район.
На Барбаре начинал сказываться стресс. Раньше ей никогда не доводилось работать над серийными убийствами, и, хотя она была отлично знакома с ощущением необходимости как можно скорее добраться до преступника и арестовать его, все же нынешние чувства стали для нее новыми. Теперь ей казалось, что она каким-то образом несет личную ответственность за последнее убийство. Погибло пять подростков, и еще никто не привлечен к ответу. Как минимум они работают недостаточно быстро.
Беспокоило и другое: ей все труднее было удерживать фокус на жертве номер четыре, Киммо Торне. Ведь номер пять уже мертв, а номер шесть где-то сейчас ходит по городу, занимается повседневными делами, ни о чем не догадывается. И в результате душевных сил Барбары хватило только на то, чтобы соблюдать спокойствие, когда она вошла в здание участка Боро и махнула удостоверением.
Ей нужно поговорить с человеком, который привез с рынка Бермондси воришку по имени Киммо Торн, заявила она дежурному констеблю. Вопрос срочный.
Она наблюдала за констеблем, который сделал три телефонных звонка. Он говорил тихо, не отрывая от нее взгляда и, несомненно, оценивая ее как представителя Скотленд-Ярда. Она явно не подходила под сложившийся у констебля образ — растрепанная, бестолково одетая, похожая на бездомную бродяжку. А этим утром, насколько понимала Барбара, ее внешний вид был особенно непригляден. Но ведь нельзя ожидать от человека, который встал в четыре утра и провел несколько часов в копоти Южного Лондона, что он сохранит при этом свежесть и безукоризненность туалетов гламурной модели во время показа мод. Натягивая спросонок высокие красные кроссовки, она рассчитывала, что они придадут нотку бодрости ее наряду. Но дежурный констебль был явно не согласен с ней, судя по неодобрительным взглядам, которые он то и дело бросал в направлении кроссовок.
Барбара решила, что лучше будет не раздражать констебля своим видом, и отошла к доске объявлений. Там она прочитала о заседаниях различных общественных комитетов и о программах по добровольному патрулированию района. Фотография двух печальных собак заставила задуматься о вероятности приютить их. Затем она выучила на память телефон человека, который обещал поделиться с ней секретом мгновенного похудания и при этом не требовал отказаться от привычной и любимой еды. Она уже наполовину ознакомилась с содержанием статьи о мерах предосторожности, которые следует принимать при поздних прогулках, когда открылась дверь и мужской голос произнес:
— Констебль Хейверс? Кажется, вы хотели поговорить со мной?
Барбара обернулась и увидела индуса средних лет в ослепительно белом тюрбане и с печальными глазами. Его зовут сержант Джилл, сообщил он. Не согласится ли она составить ему компанию в столовой? Он как раз завтракает и, если она не против, хотел бы закончить… Он взял сегодня тост с грибами, и печеная фасоль весьма недурна. Да, в нем теперь больше английского, чем в самих англичанах.
Она выбрала из ассортимента на прилавке кофе и шоколадный круассан, оставив без внимания более разумные и куда более полезные варианты. Потому что какой смысл давиться целомудренным грейпфрутом, если она вот-вот узнает секрет хорошей фигуры, позволяющий ей продолжать питаться жирной и сладкой вкуснятиной? Она заплатила за свой завтрак и отнесла поднос на стол, где сержант Джилл возобновил прерванную трапезу.
По его словам, в участке Боро на Хай-стрит о Киммо Торне знали все, даже если не все с ним лично
