ласковыми глазами.
На улице Людмила опять стала бойкою и принялась допрашивать Сашу:
— Ну что же, вы все уроки учите? Книжки-то читаете какие-нибудь?
— Читаю и книжки, — отвечал Саша, — я люблю читать.
— Сказки Андерсена?
— Ничего не сказки, а всякие книги. Я историю люблю, да стихи.
— То-то, стихи. А какой у вас любимый поэт? — строго спросила Людмила.
— Надсон, конечно, — ответил Саша с глубоким убеждением в невозможности иного ответа.
— То-то, — поощрительно сказала Людмила. — Я тоже Надсона люблю, но только утром, а вечерам, я, миленький, наряжаться люблю. А вы что любите делать?
Саша глянул на нее ласковыми черными глазами, — и они вдруг стали влажными, — и тихонько сказал:
— Я люблю ласкаться.
— Ишь ты, какой нежный, — сказала Людмила и обняла его за плечи, — ласкаться любишь. А полоскаться любите?
Саша хихикнул. Людмила допрашивала:
— В теплой водице?
— В теплой, и в холодной, — стыдливо сказал мальчик.
— А мыло вы какое любите?
— Глицериновое.
— А виноград любите?
Саша засмеялся.
— Какая вы! Ведь это — разное, а вы те же слова говорите. Только меня вы не подденете.
— Вот еще, нужно мне вас поддевать! — посмеиваясь, сказала Людмила.
— Да уж я знаю, что вы пересмешница.
— Откуда это вы взяли?
— Да все говорят, — сказал Саша.
— Скажите, сплетник какой! — притворно строго сказала Людмила.
Саша покраснел.
— Ну, вот и извозчик. Извозчик! — крикнула Людмила.
— Извозчик! — крикнул и Саша.
Извозчик, дребезжа неуклюжими дрожками, подкатил. Людмила сказала ему, куда ехать. Он подумал и потребовал сорок копеек. Людмила сказала:
— Что ты, голубчик, далеко ли? Да ты дороги не знаешь.
— Сколько же дадите? — спросил извозчик.
— Да возьми любую половину.
Саша засмеялся.
— Веселая барышня, — осклабясь, сказал извозчик, — прибавьте хоть пятачок.
— Спасибо, что проводили, миленький, — сказала Людмила, крепко пожала Сашину руку и села на дрожки.
Саша побежал домой, весело думая о веселой девице.
Людмила веселая вернулась домой, улыбаясь и о чем-то забавном мечтая. Сестры ждали ее. Они сидели в столовой за круглым столом, освещенным висячею лампою. На белой скатерти веселою казалась коричневая бутылка с копенгагенскою шери-бренди, и светло поблескивали облипшие складки края у ее горлышка. Ее окружали тарелки с яблоками, орехами и халвою.
Дарья была под хмельком; красная, растрепанная, полуодетая, она громко пела. Людмила услышала уже предпоследний куплет знакомой песенки:
Была и Лариса тут, — нарядная, спокойно-веселая, она ела яблоко, отрезая ножичком по ломтику, и посмеивалась.
— Ну что, — спросила она, — видела?
Дарья примолкла и смотрела на Людмилу. Валерия оперлась на локоток, отставила мизинчик и наклонила голову, подражая улыбкою Ларисе. Но она тоненькая, хрупкая, и улыбка у нее беспокойная. Людмила налила в рюмку вишнево-красный ликер и сказала:
— Глупости! Мальчишка самый настоящий, и пресимпатичный. Глубокий брюнет, глаза блестят, а сам — маленький и невинный.
И вдруг она звонко захохотала. На неe глядючи, и сестры засмеялись.
— А, да что говорить, все это — ерунда Передоновская, — сказала Дарья, махнув рукою, и призадумалась минутку, опершись локтями на стол и склонив голову. — Спеть лучше, — сказала она и запела пронзительно громко.
В ее визгах звучало напряженно-угрюмое одушевление. Если бы мертвеца выпустили из могилы с тем, чтобы он все время пел, так запело бы то навье. А уж сестры давно привыкли к хмельному Дарьину горланью и порою подпевали ей нарочито визгливыми голосами.
— Вот-то развылась, — сказала Людмила, усмехаючись.
Не то, чтобы ей не нравилось, а лучше бы хотелось рассказывать, а чтобы сестры слушали. Дарья сердито крикнула, прервав песню на полуслове:
— Тебе-то что, я ведь тебе не мешаю!
И немедленно снова запела с того же самого места. Лариса ласково сказала:
— Пусть поет.
— Мне мокротно молоденьке, Нигде места не найду, — визгливо пела Дарья, искажая звуки и вставляя слоги, как делают простонародные певцы для пущей трогательности. Выходило, примерно, этак:
А-е-ех мне-э ды ма-а-е-кро-оты-на-а ма-а-ла-ае-де-е-ни-ке-е-а-е-эх.
При этом растягивались особенно неприятно те звуки, на которых ударение не падает. Впечатление достигалось в превосходной степени: тоску смертную нагнало бы это пение на свежего слушателя.
О, смертная тоска, оглашающая поля и веси, широкие родные просторы! Тоска, воплощенная в диком галдении, тоска, гнусным пламенем пожирающая живое слово, низводящая когда-то живую песню к безумному вою! О, смертная тоска! О, милая, старая русская песня, или и подлинно ты умираешь?.
Вдруг Дарья вскочила, подбоченилась и принялась выкрикивать веселую частушку, с плясом и прищелкиванием пальцами:
