К утру эта весть не только вышла за пределы дворца, но и распространилась по всей Александрии: Марк Антоний снова здесь. Но в качестве кого он прибыл? Римского триумвира, мужа царицы или царя Египта? Как к нему относиться? К счастью, самого Антония это, похоже, не волновало: ему достаточно было быть здесь, а остальные пусть думают о том, как его называть, или о том, каков его официальный статус.
— Как это по-восточному, — сказала ему я, когда он отпустил запинавшегося слугу небрежным взмахом руки и словами: «Называй меня как хочешь, лишь бы не дураком». — Ты знаешь, мы любим недосказанность.
— Поэтому римляне и считают вас увертливыми.
Он подошел к окну и выглянул на манящую гавань, на зелень воды, плавно переходящую в голубизну неба. Там, где они соприкасались, возникало изумительно нежное смешение цветов. Судя по взгляду Антония, это зрелище доставляло ему удовольствие. Он поднял руки над головой и потянулся.
— Когда мне пришлют с корабля мои вещи, я надену их. — Он все оставил на борту. — А пока, пожалуй, поношу платье твоего отца, если оно у тебя сохранилось.
Конечно сохранилось. Как я могла выбросить память об отце? Это была уютная домашняя туника, которую отец носил в своих покоях, в кругу близких. Мне почему-то запомнилось, как он, одетый в эту тунику, играл с нами, детьми, в настольные игры или читал. Хоть и домашняя, она была расшита золотом: Птолемеи не носили одежд без украшений.
Надев ее, Антоний попросил привести детей.
— И ведь одного я еще не видел, — напомнил он мне.
Вбежали близнецы. Александр прыгнул на отца и попытался взобраться вверх, как обезьянка, а Селена обняла его колени и закрыла глаза.
— Ты привез пленных врагов, а? — спросил Александр. — Они в клетках?
— Ну… я не взял их с собой, — признался Антоний.
— Но ведь ты привез их много, правда? — вскликнул Александр. — А что ты с ними сделаешь?
— Я пока не решил, — сказал Антоний. — Порой это самое трудное.
— Может быть, нам их съесть? — Мальчик взвизгнул от смеха. — Сварить похлебку!
— Да ты, я вижу, хоть маленький, а кровожадный, — отозвался Антоний. — И откуда в тебе такое? Нет, вряд ли из них получится хорошая похлебка — слишком уж тощие и жилистые. — Он повернулся к Селене: — Ты ведь не хочешь супа из парфян, а?
Она покачала головой и скорчила рожицу.
— Они гадкие на вкус.
— Ты права. Сам не пробовал, но уверен, что вкус у парфян гадкий.
Антоний поднял глаза на няньку, вынесшую младенца.
У маленького Птолемея Филадельфа были топорщившиеся на макушке волосики и яркие, смышленые темные глазенки. В ту пору он как раз научился улыбаться и дарил улыбки всем и каждому. Его отец, конечно же, вообразил, будто это предназначено исключительно ему.
— Какой чудесный ребенок! — твердил он, рассматривая дитя с нескрываемой гордостью. — Только вот его имя — неужели мы не можем найти что-нибудь более… личное?
Я взяла ребенка: ему уже исполнилось шесть месяцев, он все вокруг примечал и тут же ухватил меня пухлыми ручками за волосы.
— Я пыталась, но бесполезно. Вы, римляне, по части имен начисто лишены воображения. У вас их всего-то около двадцати, а поскольку они служат и фамилиям, в итоге на выбор предлагается пять. Как звали твоих братьев — Люций и Гай? Так просто.
— Ну конечно, а Птолемей Филадельф — невесть как оригинально. Как надпись на монументе.
Я положила малыша и стала смотреть, как он осваивает новое для него искусство ползать по полированному полу.
— Надеюсь, прозвище появится само, — сказала я. — У него такие блестящие глазки… Может быть, что-то вроде этого…
— А если тебе непременно нужен монумент, пусть «Монументом» и прозывается, — ответил Антоний со смехом. — Еще у него волосы как перья — жаль, что мы не можем назвать его Erinaceus, Дикобраз.
— Вижу, твое воображение целиком заполнено Марками и Антониями. Я никогда не допущу, чтобы моего сына называли Дикобразом.
— Может быть, александрийцы дадут ему прозвище, как Цезариону, — предположил он. — Кстати, а где Цезарион?
— Скорее всего, ездит верхом, — ответила я. — Он без ума от своей лошадки. В его возрасте это естественно.
На плоских подступах за восточными городскими стенами находился ипподром — арена для конных состязаний и тренировочные площадки, соединенные с царскими конюшнями. Я правильно предположила, что Цезарион там, и так же не ошиблась, подарив ему замечательного коня. Он назвал ее Киллар в честь коня, укрощенного греческим героем, и с тех пор почти забросил дворец ради конюшен.
Он резво скакал вдоль изгороди, крепко сжимая конские бока длинными ногами и направляя животное коленями, а не уздечкой. Киллар чутко реагировал на подававшиеся таким образом команды и делал повороты, повинуясь легкому нажатию колена. Потом так и не заметивший нашего появления Цезарион подал корпус вперед, что было сигналом к еще большему увеличению скорости. Конь перешел в галоп, Цезарион же припал к его шее. Со стороны могло показаться, будто всадник и скакун срослись в единое целое.
Я заметила одновременно с Антонием: это сам Цезарь, его манера ездить верхом! Так он скакал в последний день, когда мы были вместе…
Воспоминание яркое, но горькое, отозвалось мгновенной болью в груди, однако вознаграждением за боль стала материнская гордость: сын следовал по стопам великого отца.
— Цезарион!
Я помахала рукой, привлекая его внимание. Потом повернулась к Антонию и увидела изумление на его лице.
— Вот уж не думал, что когда-нибудь увижу это снова, — тихо промолвил он, не скрывая потрясения. — Воистину, тени возвращаются к жизни.
Внизу на поле Цезарион, смещая свой вес назад, постепенно замедлил бег Киллара и направил коня в нашу сторону, с любопытством глядя на нас поверх конских ушей. Вблизи его сходство с Цезарем не так бросалось в глаза, ибо пряталось под мальчишеским лицом. Глубоко посаженные глаза не были ни настороженными, ни усталыми, их не окружали морщинки, юная кожа гладкая. Однако контур его губ уже указывал на решительный характер.
— Матушка, — кивнул он мне и плавно соскользнул с коня. — Приветствую тебя, триумвир.
Он узнал Антония, но не понял, как следует к тому обращаться. Он даже сомневался, уместна ли в данном случае улыбка.
— Ты прирожденный кавалерист, — сказал Антоний с искренним восхищением.
Цезарион улыбнулся.
— Ты так думаешь?
Он был польщен, но пытался это скрыть.
— В самом деле. Будь ты на три или четыре года старше, я бы поговорил о тебе с командирами, с Титием или Планком. Сколько тебе лет, четырнадцать?
Он прекрасно знал, что мальчику двенадцать, но хорошо представлял себе, как приятно в двенадцать лет услышать такое.
— Нет, мне… мне будет двенадцать в следующем месяце.
Цезарион подтянулся.
— Ах вот как! — воскликнул Антоний. — Ты давно перерос ту ящерицу. Помнишь ее?
— Еще бы! — отозвался Цезарион совсем по-мальчишески. — Она умерла в прошлом году.
— А мы привезли говорящего ворона, — сообщил Антоний. — Только мне не нравится то, что он говорит.
