порт в Иудее. Увы, у нас имеется только жалкая Яффа. Впрочем, — спохватился он, — это лучше, чем ничего. По крайней мере, мы имеем выход к морю.
— Там каждая пядь земли оплачена кровью, — заметила я скорее для себя, чем для него. — Сколько жизней потеряно в сражениях за Иерусалим? Однако этот город не прославлен шедеврами зодчества, монументами или художественными сокровищами.
— Я намерен прославить его! — пылко воскликнул он. — Дайте мне возможность, и я сделаю Иерусалим подлинным сокровищем! А кто способен дать такую возможность? Только Антоний!
Только Антоний. Мы оба возлагали свои надежды на Антония, хотя и по разным причинам.
— Ну что ж, первым делом тебе надо попасть в Италию. За кораблем дело не станет, получишь у меня. Правда, плыть советую не прямиком в Рим, а в Брундизий: по последним сведениям, Антоний сейчас там. Сведения могли устареть, но когда мы получали известия в последний раз, они с Октавианом находились там, каждый со значительными силами. Сейчас, скорее всего, между ними идет война.
Ирод застонал.
— Я бегу от войны в Иудее, чтобы найти ее в Италии!
— Мы здесь не воюем, — напомнила я ему. — Может быть, разумнее остаться в Египте и выждать? Прими под начало мои войска, а когда Антоний вернется на Восток…
— Нет, я должен ехать сейчас. Нельзя допустить, чтобы они достигли соглашения без меня.
Ирод прекрасно понимал: его присутствие послужит убедительным доводом для заключения того соглашении, какое будет выгодно ему.
Благодаря Эпафродиту приветственный пир удался на славу. Мы исключили все блюда, запретные для иудеев, и использовали новую ярко раскрашенную посуду из Сирии, не оскверненную соприкосновением с некошерной пищей.
Ирод переоделся (для беженца он имел неплохой гардероб) и восседал за столом в царском пурпуре, с диадемой на челе. Даже в изгнании он оставался монархом и хотел сделать это очевидным для всех. Ему и его свите отвели места в соответствии с положением каждого, и все иудеи показали себя за столом отменными собеседниками с прекрасными манерами. На превосходном греческом языке они поддерживали беседу о чем угодно: о модах, о поэзии и искусстве, об угощениях и развлечениях, о философии. Только политика, как тема щекотливая, за столом не затрагивалась.
Правда, Эпафродит попытался едко поддеть гостя.
— Стало быть, пока Иудея остается в руках парфян, — молвил он, сокрушенно качая головой. — Но ничего, надеемся, скоро она будет освобождена. Тогда тебе придется без промедления очистить и восстановить Храм.
— Я хочу сделать больше, — ответил Ирод, устремив на него прозрачные глаза. — Я хочу перестроить его в соответствии со значимостью Храма.
— Какой значимостью? — Мардиан сморщил лоб. — Прости меня, я не понимаю.
— Храм свят! — заявил Ирод.
— Как все храмы, — сказал Мардиан с мягкой улыбкой. — Наш храм Сераписа, например…
— Бог Серапис не оставлял исчерпывающих указаний о сооружении ему именно такого храма и именно в этом месте, — возгласил Ирод с немного излишним пылом. — А мы от нашего Бога такие указания получили.
Мардиан рассмеялся.
— Пути богов неисповедимы.
— Для нас есть только один Бог! — твердо заявил Ирод. — И от него мы получили Закон.
— Но наши… — начал египтянин, и я остановила его взглядом.
— Послезавтра шаббат, — сказал Эпафродит. — Раз ты так благочестив, то, конечно, захочешь пойти со мной на молитву в нашу синагогу. Это самая большая синагога мира.
Ирод улыбнулся и кивнул.
— Что такое синагога? — спросил кто-то, сидевший дальше за столом.
Ирод пробыл в Александрии двадцать дней, но Эпафродиту так и не удалось раскусить, кто он — истинный иудей или нет. Мне же показалось, что царь столкнулся с конфликтом между тем, к чему его принуждали обстоятельства, и тем, к чему влекли амбиции; между склонностью и необходимостью. Такого рода противоречие испытывают многие, но мало кто выбирает венец мученика и погибает, как Катон — за республику, Спартак — за рабов, а израильские пророки — за своего Бога. Все остальные стремятся реализовать свои таланты и устроить собственные судьбы, не возлагая их на алтарь идей, как белого жертвенного быка. Ирод тоже был просто человеком.
В конце концов он отплыл на полученном от меня корабле в Италию, вдогонку заходящему солнцу. Что он там найдет, мы могли лишь догадываться. Оставалось лишь с нетерпением ждать вестей, не менее важных для меня, чем для Ирода.
— Я не хочу быть жестоким, но ты просто необъятна! — не сдержался Олимпий, зайдя ко мне примерно через месяц после отплытия Ирода. Его лицо, обычно бесстрастное, выражало растерянность и испуг.
— Ах, милый старина Олимпий, до чего же ты любезен и тактичен, — проворчала я, надувшись.
Я и без него знала, что разнесло меня сверх меры. Ни пышные шелка, ни парчовый кокон ничего уже не скрывали.
— Ты совершенно уверена насчет… насчет сроков? — осторожно спросил он.
— Думаю, да. Во всяком случае, приблизительно.
Олимпий покачал головой.
— Пожалуйста… ты позволишь? — Он протянул руку к моему животу.
— Разумеется, делай то, что считаешь нужным, — сказала я. — Сегодня ты не мой друг, а мой придворный врач.
Он отстегнул передник, добавленный недавно к моему платью, прошелся чуткими пальцами по выпуклой плоти, нахмурился, покачал головой. Потом проговорил:
— Ага, — и убрал руки.
— Что «ага»? — нетерпеливо спросила я.
— С точки зрения медицины все нормально. Можно сказать, волноваться нечего, но…
— Что еще за «но»? — рявкнула я.
— Я думаю, что их двое, — ответил он.
— Что?
— Близнецы, — сказал он. — Двое. Ну, знаешь, как Аполлон и Артемида.
— Без тебя, дурака, знаю, кто такие Аполлон и Артемида!
Он ухмыльнулся.
— Да, конечно. Но готова ли ты стать Латоной?
— И скитаться отвергнутой и преследуемой?
— Скитаться тебе, ясное дело, не придется, да и преследованиям тебя никто не подвергнет. Но вот насчет отвергнутой… Тут я лучше промолчу.
— Иногда я тебя ненавижу! — воскликнула я.
— Конечно. Когда я говорю тебе то, чего ты не хочешь слышать, — отозвался он. — Но я бы на твоем месте не обижался попусту, а подумал заранее, как назвать двойняшек.
Он встал, и в глазах его плясали огоньки.
— Ах, что за мужчина этот Марк Антоний!
— Уходи!
Я запустила в него баночку с мазью. Он увернулся и со смехом выбежал прочь. После его ухода я осторожно положила руки на свой необыкновенно округлившийся живот и сосредоточилась. Да, толчки внутри его в самый раз подходили для четырех пар конечностей. Двойняшки. Дать им имена — наименьшая из проблем.
