ответа на главный вопрос: подойдет ли Антонию мантия Цезаря? Займет ли он место среди величайших полководцев в истории, рядом с Цезарем и Александром? Или не сумеет и будет остановлен — где? Если останется жив…
Царица во мне страстно желала его победы и молилась об этом; жена страшилась, что он не вернется живым, и молила Исиду сохранить его жизнь. Я была одновременно и спартанской женой, и египетской. Первая говорила: «Возвращайся со щитом или на щите». Вторая взывала: «Только вернись ко мне — пусть даже без щита!»
Отшумели осенние шторма. Вестей мы так и не получили, но мое тело, вне зависимости от тревог, повиновалось велению природы, и в середине ноября я родила сына. Роды прошли легко.
— Похоже, ты наконец к этому привыкла, — сухо заметил Олимпий.
Я держала младенца на руках и смотрела на него — розовощекого, с темными кудряшками. Как всегда, я была поражена красотой новорожденного и тем, что смогла произвести его на свет. В то же время я вдруг поняла, что это мое последнее дитя, и прониклась к нему большей нежностью, чем могла выразить с помощью слов.
— Как ты его назовешь? — спросил Олимпий, приглаживая малютке волосики.
После воспоминания о Птолемее Филадельфе ничего лучшего мне в голову так и не пришло. Хотелось бы назвать мальчика Птолемеем Антонием Парфиком, но ведь победа над Парфией еще не одержана и не стоит дразнить судьбу, чтобы — спаси нас, Исида! — не пришлось называть его Антонием Постумом. Лучше обратиться к прошлому, к временам славы Птолемеев.
— Птолемей Филадельф, — решила я.
— Хорошо, но длинно, — мягко заметил Олимпий, вытирая младенцу глазки. — Тебе придется придумать что-нибудь покороче для повседневного использования.
— За этим дело не станет, — сказала я. — Он сам себя назовет.
Несмотря на легкие роды, я никак не могла до конца оправиться. В течение долгого времени, когда мне нужно было появиться в зале совета, заглянуть на таможню или проинспектировать верфи, я очень быстро уставала. Едва встав с постели, я уже валилась с ног. К тому же у меня пропал аппетит.
— Ты должна есть, — строго сказал Олимпий, — иначе твое молоко будет жидким.
Убедившись, что выкармливание близнецов пошло мне на пользу и способствовало выздоровлению, он стал рьяным противником найма кормилиц и твердо уверовал в то, что все женщины, даже царицы, должны сами кормить грудью своих детей.
— Да понимаю, понимаю. Просто я не хочу суп из осьминога…
Я оттолкнула тарелку.
— Нет ничего лучше осьминога! Щупальца придают силы.
— Осьминогу, может, и придают… — Запах был ужасный. — Пожалуйста, не надо его больше!
— Ты испытываешь мое терпение!
Он присел рядом на скамеечку для ног и взял меня за руку, вглядываясь в мое лицо. Я хорошо его знала и поняла, что за хмурым видом лекаря скрывается обеспокоенность.
— С малышом все хорошо, — осторожно начал он.
— Олимпий, а что не так со мной? — вырвалось у меня.
— Я не знаю, — признался он. — Вынашивание ребенка, роды — все это очень сложно и представляет собой великую тайну. А чем сложнее процесс, тем больше возможности для… нежелательных осложнений. Нет, ничего страшного с тобой не происходит, ты просто медленно восстанавливаешь силы. Но, возможно, тебе больше не стоит… не следует…
— Иметь детей, — закончила я за него.
— Именно это я и хотел сказать. Правда, мужчины, с которыми ты имеешь дело, склонны производить их на свет как можно чаще!
— Между прочим, я теперь замужняя женщина, и нечего говорить о «мужчинах, с которыми я имею дело», словно храмовая блудница из Канопа.
— Зато твой новый… э-э… муж… порой ведет себя как завсегдатай подобных заведений.
Он всегда недолюбливал Антония и не скрывал этого. Однако Олимпий знал его понаслышке, а видел только в Риме, почти пять лет назад, да и то издалека. Он изменит свое мнение, когда Антоний вернется. Когда Антоний вернется…
— Оскорбляя культ Диониса, ты оскорбляешь покойного царя, моего отца, — заметила я.
Что бы там ни думали римляне насчет вакхических песен и танцев, это религиозный обряд. Они вообще считали неприличными и танцы, и театр, и актерское ремесло… Хвала богам, Антоний не такой!
— Прости меня, — сказал Олимпий. — Очевидно, мне с моим сухим научным складом ума не дано проникнуться возвышенной поэтической сутью мистерий Диониса. Но с точки зрения здравого смысла обывателя, каковым я являюсь, мистерии есть не что иное, как вульгарные пьянки, облагороженные традицией и возведенные в ранг ритуала.
Я рассмеялась.
— Я рада, что мой врач — человек с пытливым умом. Значит, он всегда будет искать средство от недугов, опираясь на «здравый смысл». Ты вот что скажи: неужели в том твоем саду нет ничего, что могло бы мне помочь?
— Может, что-то и найдется.
— А твоя жена Доркас интересуется медициной? — спросила я, задумавшись об этой особе.
Олимпий упорно отказывался приводить ее на наши встречи, и мне так и не удалось составить о ней ясное представление.
Он поморщился, словно я совершила недопустимое посягательство на его личную жизнь. Ну конечно, ему можно обсуждать моих мужей, мои вкусы, мои привычки — даже постельные! — а мне и поинтересоваться нельзя. Ох уж эти врачи!
— Нет, — кратко ответил он. — Нет, ее очень интересует литература. Гомер и тому подобное. Сравнение разных версий.
Он выглядел смущенным.
— Она, наверное, очень умна. Все-таки странная вы пара — врач и исследовательница литературы.
— Да уж не более странная, чем умнейшая женщина в мире и невежественный солдафон, думающий только о боях да о попойках. В некоторых отношениях Антоний недалеко ушел от северных варваров с их диким пением, драками и пьянством у костров.
— Ты и впрямь совсем его не знаешь, — проворчала я.
— Ты искренне хочешь сказать, что мое описание не соответствует действительности? — спросил он, поднявшись на ноги. — Но это не важно: я знаю, что он делает тебя счастливой, и потому молюсь о его благополучном возвращении.
Уже у двери Олимпий задержался и обернулся.
— Я пришлю тебе лекарство из моего сада. Но смотри: принимать будешь регулярно, без капризов!
Казалось, все силы природы сосредоточились на морской стихии, не оставив ничего на мою долю. День за днем я послушно отдыхала в своей комнате, пила противное зелье Олимпия, изготовленное из щепотки молотой мандрагоры, растворенной в соке капустных листьев, и наблюдала за тем, как шторм обрушивается на основание маяка и норовит сорвать корабли с якорных канатов. Созерцая буйство стихии, я мечтала о том, чтобы молния, родовая эмблема Птолемеев, влила в меня свою яростную энергию. Пока же все шло своим чередом — зимние вечера, игры, музыка и неугомонные дети, никогда не дававшие мне соскучиться. Моя ручная обезьянка залезала ко мне в постель, теребила меня и стаскивала одеяло. Мне даже пришлось шлепнуть ее по длинным цепким пальцам. Впрочем, она вела себя так, как положено животному, — что взять с обезьяны?
От Антония вестей по-прежнему не было.
