Она посмотрела на него:
– Что же будет дальше?
– Мне ли тебе это говорить, – сказал он и исчез, словно слился с подушкой.
…Ветриз резко села и открыла глаза. Ей было не по себе. Такое же неприятное ощущение появилось у нее тогда, когда она впустила в комнату Горгаса Лордана. Тогда она тоже чувствовала себя кем-то другим. Если искать какой-то смысл, то искать его следует там. Только она до сих пор не могла понять, как ее ошибка – Горгас Лордан – могла стать причиной чего-либо. Ей вспомнилась Нисса Лордан, которая считала, что может контролировать Закон с помощью парочки идиотов, и которая увезла ее в Скону. Ну и что из этого вышло? Ничего. Она чувствовала, что Закон – не что иное, как некое фольклорное объяснение событий. Люди ведь по-всякому объясняют, почему солнце всходит на востоке, а луна превращается в полумесяц. Если что-то подобное существовало, то оно было подобно громадной машине, чему-то вроде прокатного стана, который Ветриз впервые увидела в городе: нечто громыхающее, пугающее, превращающее в пластины целые заготовки железа; если не будешь осторожным, тебя может затянуть туда и…
Нет, ерунда, слишком упрощенно.
Она встала и, только поднявшись, поняла, что отлежала левую ногу. Дохромав до туалетного столика, посмотрелась в зеркало – ее лицо было нежное и золотистое, как ненадежная память о чем-то приятном.
Ближе к вечеру у Бардаса Лордана побывал гость. Когда незнакомец убедил Бардаса в том, что он действительно тот, за кого себя выдает, они вошли в палатку и разговаривали около часа.
– Ты, похоже, не удивлен, – сказал гость, когда мужчины обсудили то, ради чего он пришел.
– Нет, не удивлен, – ответил Бардас. – Странно, наверное, мне следовало бы удивиться твоему визиту, но, если подумать, все выглядит совершенно естественно.
– Неужели? Что ж, это твое дело, а не мое. Тебя устраивает время?
Бардас кивнул:
– Абсолютно. Если бы я спросил, зачем ты это делаешь, ты бы ведь все равно не ответил, да?
– Не ответил бы.
Посетитель ушел, а Бардас занялся приготовлениями. Он созвал офицеров, объяснил ситуацию, молча выслушал протесты и отдал приказания. Потом вернулся в палатку. У кровати по-прежнему стоял обернутый в промасленную шкуру его меч Гюэлэн, тот самый, оставленный ему в качестве подарка Горгасом накануне падения Перимадеи. Перимадея пала, потому что Горгас открыл ворота, но это ничуть не мешало Гюэлэну оставаться хорошим оружием – он был немного короче, чем большинство двуручных мечей, у него был тяжелый эфес и прекрасная балансировка. Бардас развязал веревку и вынул меч.
Сейчас он показался даже легче, чем раньше, вероятно, потому, что три года в шахтах укрепили руки и спину Бардаса. А кроме того, он привык иметь дело с имперским оружием, алебардами, копьями, палашами, рассчитанными на две руки. Бардас потрогал пальцем острый клинок и закрыл глаза.
Немного погодя Бардас надел доспехи – теперь он уже не замечал их веса, – подвесил к поясу меч и застегнул пряжку. Потом сел на кровать и целый час смотрел в темноту, ожидая услышать голоса, которые почему-то молчали, зато из лагеря тянулись запахи чеснока и кориандра, часто используемые поварами, чтобы заглушить вкус протухшего мяса.
В этот же самый момент в крепости, по другую сторону частокола, Темрай протянул тарелку, и кто-то положил на нее тонкий белый блин с кусочком сдобренного специями мяса, положил и улыбнулся, после чего снова занялся разделкой туши.
Когда подошло время, его позвали. Как и приказал Бардас, пикейщики и алебардщики намазали оружие грязью, чтобы сталь не давала отблеска. Ему исполнять собственный приказ необходимости не было: доспехи, изготовленные Анаксом, Сыном Неба, слегка потускнели от ржавчины и уже не блестели. Когда они вышли за пределы круга света костра, ночь показалась темной, как подземелье, но теперь Бардас мог найти дорогу с закрытыми глазами.
Темрай поужинал, поднялся и прошел к походным кузницам, где приводили в порядок покореженное оружие и доспехи. Сейчас, когда ночи стали холодные, здесь было самое теплое в крепости место. Работа не требовала особенного мастерства, и человек, зарабатывавший когда-то на хлеб тем, что ковал клинки в арсенале Перимадеи, справился бы с ней без труда: сталь просто становилась из темно-серой кроваво- красной. Но Темрай все же задержался, наблюдая за кузнецами и не думая ни о чем другом, ему вдруг пришло в голову, как было бы удобно, если бы человеческая плоть и кровь так же легко поддавались переделке, как броня. Но дальше развивать эту мысль он не стал.
Мост был убран, и его охраняли часовые. Но в темноте люди Бардаса переплыли реку без малейшего плеска – находить дорогу в темноте привыкаешь быстро – и бесшумно перерезали горло полусонным кочевникам, ориентируясь лишь по запаху и прикосновению.
Темрай возвратился в палатку, где его ждал Лемпекай, лучник. Мастер укрепил лук, наклеив еще один слой из сухожилий. Клей подсыхал, на это требовалось время, но результат стоил того, чтобы подождать. Вождь вынул лук из тисков, отметив, что натягивать его стало легче, чем раньше, и поздравил Лемпекая с успехом.
Бардас сам перевел первую роту через мост. Дело было не в тщеславии или гордости, не в желании первым войти в крепость, а в том, что ему виделась в этом некая преемственность, ведь именно он и Теудас были последними перимадейцами, покинувшими Город. Бардас приготовился ждать. Но едва они ступили на берег, как в частоколе появилась узкая полоска света, словно кто-то прорезал его тонким, острым ножом. Свет был такой яркий, что Бардас закрыл глаза…
…а когда поднял веки, ворота были открыты. Он наклонил голову, давая знак своим солдатам, и подошел к крепости.
– Как и обещал, – сказал человек, стоявший у ворот.
– Спасибо.
– Пожалуйста.
Тревогу подняли довольно быстро, но к этому времени три роты алебардщиков уже поднимались по дороге, а остальная армия занимала нижний уровень крепости. Кочевники были застигнуты врасплох и не знали, что делать. Одни бежали к пирамидам с оружием, другие неслись в противоположном направлении, но живая, ощетинившаяся пиками алебард стена неумолимо надвигалась, сгоняя их в кучу, как овец.
К тому времени, когда доносившиеся снизу крики и шум привлекли внимание, люди Бардаса уже достигли вершины холма, не встретив никакого сопротивления. Они знали, что делать и куда идти: одна рота устремилась к главному лагерю, две другие разошлись по сторонам, вдоль частокола. Неприятель ударил по ним сразу, как только они оказались на границе света и тьмы, но словно волна, наткнувшаяся на скалу, откатился назад.
В полном соответствии с военной традицией именно Бардас первым пустил кровь врагу. Его противником оказался высокий, худой кочевник, на котором не было ничего, кроме шлема. Мужчина размахивал саблей так, словно пытался защититься от неких невидимых колдовских сил. Сначала Бардас отрубил руку, державшую меч, а потом полоснул Гюэлэном по шее несчастного. Тот пошатнулся и упал на спину, и Бардас поблагодарил его. Второй набросился на него с копьем. Бардас с размаху резанул его по ногам, а когда кочевник согнулся, вогнал меч между ребер. Высвободив оружие легким поворотом запястья, Бардас встретил третьего. Сабля кочевника скользнула по его наплечнику за мгновение до того, как Гюэлэн перерубил ему горло и раздробил ключицу. Человек упал, а Бардас переступил через него и, пробормотав слова благодарности, шагнул навстречу мальчишке с трофейной алебардой. Опыт требует уважать оружие независимо от того, в чьих оно руках. Не опуская глаз с алебарды, Бардас отступил в сторону и тут же сделал выпад: меч скользнул по согнутой руке мальчика и вошел в сердце. Он опустил Гюэлэн, поблагодарил убитого и едва успел отклониться, когда плотный, мускулистый, похожий на кузнеца кочевник нанес удар громадным, тяжелым молотом. Бардас повернулся и, увидев открывшуюся подмышку (подмышка– путь к сердцу), хотел нанести удар, но в последний момент заметил еще одного противника, ждавшего своей очереди. Он пригнулся и, развернувшись на одной ноге, резанул противника по животу. Второй же попал под удар молота товарища. Бардас добил раненого, опустив меч ему на череп, и в ответ на молящий взгляд
