компромата возрос до неприличных величин. Проще всех было летчикам — за них никто поехать не смог бы, там нужно было летать, причем летать красиво, слаженно, без права на ошибку. Поэтому они наблюдали за всей этой возней снисходительно. В конце концов все утряслось и ранним майским утром наша пилотажная группа, сделав круг над аэродромом, устремилась в сторону аэродрома Нивенское в Калининградской области, где должна была произвести промежуточную посадку и дозаправку. Мы махали им вслед белыми платочками, у кого они были.
В полку воцарилась сонная, ленивая тишина, какая бывает тогда, когда разом сваливает все начальство и начинается тихая, спокойная жизнь. В последний раз такое я видел, когда весь наш полк летал на ракетные стрельбы в Мары.
Возвращение было триумфальным. Французы были поражены возможностями, как русской техники, так и личного состава, творящего чудеса стойкости в ходе различных застолий. Вид русских, запивающих кальвадос молодым вином, и при том абсолютно не хмелеющих делал мысль о войне с ними просто крамольной. Войной такой народ победить нельзя. Из любых пустот самолетов, включая отсеки для патронных ящиков, вываливались различные шмотки, сувениры, радиоаппаратура, видеомагнитофоны, ящики с вином — только живых француженок не было, а все остальное было в ассортименте. ИЛ-76 с запасными частями и техперсоналом, по слухам, еле взлетел с последней плиты, ибо был настолько перегружен, что теоретически взлететь был просто не должен. Но мастерство не пропьешь — все благополучно вернулись в родные пенаты. Я горд, что хоть в какой-то мере был причастен к этим событиям.
Дембель
Стас с Вованом под великим секретом сообщили мне, что они готовят страшный и циничный по отношению к полковому начальству акт ускоренной собственной демобилизации из рядов СА. Благодаря связям с их районным военкомом, им удалось нащупать нужные рычаги и договориться с кем надо. В один прекрасный день, с субботы на воскресение оба отпросились в увольнение, клятвенно пообещав мне, что больше я их в военной форме не увижу и убыли в первопрестольную. Само-собой, в часть они не вернулись. В понедельник за ними была снаряжена карательная экспедиция в лице нового начальника штаба эскадрильи — капитана Самохвалова, довольно странного, надо сказать, мужика и нескольких крепких техников, для силовой поддержки. Нарушителей воинской дисциплины они застали дома, никто из них и не пытался скрываться или оказывать сопротивления. Они просто помахали перед носом Самохвалова военными билетами, в которых черным по белому было написано, что данные граждане с почетом уволены из рядов ВС согласно мартовскому приказу министра обороны, при том там же стояла печать их части и местного военкома. Как им это удалось провернуть, и во что это им обошлось, история умалчивает, но эффект бы что надо. Вернувшись восвояси, карательный отряд предстал пред светлые очи комполка, и поведал ему о неслыханной дерзости бывших подчиненных. Это здорово разозлило Бычкова и стало поводом для отмены увольнений для всех москвичей или жителей области на пару месяцев. Через неделю Стас с Вованом приехали ко мне в гости, прихватив с собой огромную бутылку лимонной водки, коию мы немедленно уестествили на скамейке в парке санатории я в Герцено. Кажется, о той памятной встрече у меня остались фотографии.
С этого времени все разговоры нашего призыва были только о дембеле — скором и неизбежном. По слухам, доносившимся из строевого отдела штаба, уже начали составлять списки очередности демобилизованных. А один раз, мой сослуживец Славик принес новость, которая заставила меня разволноваться — я и он оказались чуть ли не в первой партии дембелей, что было совершенно невероятно, учитывая мои многочисленные залеты. Однако, в лучшее всегда хочется верить. Впоследствии я узнал, что так оно и было, пока список не попал в руки майору Кириченко и капитану Самохвалову, у которых волосы дыбом встали, когда они увидели мою фамилию в первой партии. Славик тоже не числился отличником боевой и политической подготовки, поэтому его и меня зверски перенесли в последнюю партию, а партия эта была ориентировочно рассчитана на конец августа — начало сентября. На Славика напал жутчайший депресняк, а я понял, что действовать нужно решительно и расторопно. Связавшись с домом, я попросил мне выслать посылку с рыбой, причем какой-нибудь достаточно экзотической. И стал ждать.
Ожидание заняло примерно две недели, после чего я, запасшись бутылкой хорошей водки и пакетом с рыбой, выбрав удачный момент, заявился к нашему старшине прямо домой, где без предисловий изложил ему суть своей проблемы. Старшина дары сгреб, пообещав посодействовать, насколько это возможно. На следующий день он вызвал меня к себе в каптерку и мы вместе с ним пошли в штаб полка. Дойдя до двери штаба второй эскадры, он попросил подождать меня за дверью, а сам скрылся внутри. Через десять минут он выглянул и позвал меня внутрь. В штабе сидел капитан Самохвалов. Лицо его светилась смесью злости, унижения и большого несчастия. Он зло глянул на меня и протянул мне самую дорогую для любого бойца срочной службы — обходной лист, на котором уже красовалась его подпись. Я сдержанно поблагодарил капитана, после чего мы со старшиной вышли. Я не верил своим глазам. По-моему, нашей армией все же руководили и управляли вовсе не генералы и полковника, а самые что ни на есть прапорщики. Иным объяснить случившееся не представлялось возможным моему скудному уму.
Я довольно быстро обежал с обходняком всех указанных в нем лиц, получив их подписи. Оставалось самое сложное и практически невозможное — получить в обходняк подпись нашего эскадрильского инженера — Кирьяна. При одной мысли об этом у меня холодело сердце и пятки. Однако деваться было некуда, пришлось идти разыскивать майора. Потратив полдня на бесплодные поиски — майора как ветром сдуло, я предпринял последний, отчаянный шаг, и, разузнав его адрес, отправился к нему домой. Дома меня встретила оглушительным лаем рыжая шотландская овчарка и грустная женщина, скорее всего, жена. Он сообщила мне, что мужа ее я, скорее всего, могу найти в гараже, и примерно рассказала, как туда пройти. Я двинулся на поиски. Побродив с полчаса по россыпям гаражей, коих на окраине городка было бесчисленное множество, мне удалось услышать неподалеку до боли знакомый голос и я, помолясь, нерешительно шагнул в темный и прохладный проем полуоткрытой двери. Кириченко был не один, в гараже была еще пара незнакомых мне мужиков, все трое с интересом уставились на меня. Судя по всему, в гараже происходил сеанс нормального мужского общения, сдобренное некоторым количеством алкоголя. Я окончательно проглотил язык и смог выжать из себя только жалкое:
- Я….. это…. вот… — и нерешительно теребя в руках бумажку обходняка, никак не решался вручить ее.
- Аааааа! Это ты!? — разглядев меня, произнес Кириченко. — Ну заходи, чего встал у порога?
Я подошел.
- Что у тебя там? Ого! Обходной лист? Молодееееец!
Я внутренне сжался, прикидывая, куда Кирьян мне этот лист сейчас засунет.
- Ну, давай сюда, чего молчишь? Боишься меня, что ли? — он протянул руку. Я нерешительно протянул ему бумажку. Мужики молча уставились на нас. Кирьян испросил у одного из них ручку и (я не поверил своим глазам!) поставил на обходняке свою размашистую подпись и протянул бумажку мне. Происходило нечто невероятное.
- Знаешь, почему я подписал? Да, крови ты мне много попортил, да и я тебе тоже. Но ты мужик! И хохол! И друзей своих в беде не бросаешь. Хоть сам и сволочь порядочная бываешь. Ну да, ладно, чего старое вспоминать, давай, демобилизуйся и будь на гражданке человеком.
На глазах у него, как мне показалось, блеснули слезы, я уж совсем ничего не понимал сути происходящего. Кирьян оказался совсем другим человеком, хотя я никогда зла на него не держал, но тут я был просто потрясен. Такого я не ожидал.
- Давай, иди, да никому не говори, что меня здесь видел, отдыхаю я.
Я пробормотал что-то вроде благодарности и, еще не веря своему счастью и окончательно сбитый с толку Кирьяновой речью, медленно побрел в финчасть, где получил причитающиеся мне шестьдесят рублей, почему-то пятнадцатикопеечными монетами, потом в строевом отделе мне поставили в военник
