«вскрыть». Другой пытается «скрыть». И то и другое – существенно.
Внутренний мир – предпосылка. Литература – изъявление внутреннего мира. Жанр – способ изъявления, прием. Талант – потребность в изъявлении. Ремесло – дорога от внутреннего мира к приему.
Юмор – инверсия жизни. Лучше так: юмор – инверсия здравого смысла. Улыбка разума.
У любого животного есть сексуальные признаки. (Это помимо органов). У рыб-самцов – какие-то чешуйки на брюхе. У насекомых – детали окраски. У обезьян – чудовищные мозоли на заду. У петуха, допустим, – хвост. Вот и приглядываешься к окружающим мужчинам – а где твой хвост? И без труда этот хвост обнаруживаешь.
У одного – это деньги. У другого – юмор. У третьего – учтивость, такт. У четвертого – приятная внешность. У пятого – душа. И лишь у самых беззаботных – просто фаллос. Член как таковой.
Либеральная точка зрения: «Родина – это свобода». Есть вариант: «Родина там, где человек находит себя».
Одного моего знакомого провожали друзья в эмиграцию. Кто-то сказал ему:
– Помни, старик! Где водка, там и родина!
Собственнический инстинкт выражается по-разному. Это может быть любовь к собственному добру. А может быть и ненависть к чужому.
У Лимонова плоть – слово. А надо, чтобы слово было плотью. Этому вроде бы учил Мандельштам.
Соцреализм с человеческим лицом. (Гроссман?)
Кающийся грешник хотя бы на словах разделяет добро и зло.
Кто страдает, тот не грешит.
Легко не красть. Тем более – не убивать. Легко не вожделеть жены своего ближнего. Куда труднее – не судить. Может быть, это и есть самое трудное в христианстве. Именно потому, что греховность тут неощутима. Подумаешь – не суди! А между тем, «не суди» – это целая философия.
Творчество – как борьба со временем. Победа над временем. То есть победа над смертью. Пруст только этим и занимался.
Скудность мысли порождает легионы единомышленников.
Не думал я, что самым трудным будет преодоление жизни как таковой.
Когда-то я служил на Ленинградском радио. Потом был уволен. Вскоре на эту должность стал проситься мой брат.
Ему сказали:
– Вы очень способный человек. Однако работать под фамилией Довлатов вы не сможете. Возьмите себе какой-нибудь псевдоним. Как фамилия вашей жены?
– Ее фамилия – Сахарова.
– Чудно, – сказали ему, – великолепно. Борис Сахаров! Просто и хорошо звучит.
Это было в 76 году.
Знакомый писатель украл колбасу в супермаркете. На мои предостережения реагировал так:
– Спокойно! Это моя борьба с инфляцией!
Существует понятие «чувство юмора». Однако есть и нечто противоположное чувству юмора. Ну, скажем – «чувство драмы». Отсутствие чувства юмора – трагедия для писателя. Вернее, катастрофа. Но и отсутствие чувства драмы – такая же беда. Лишь Ильф с Петровым умудрились написать хорошие романы без тени драматизма.
Степень моей литературной известности такова, что, когда меня знают, я удивляюсь. И когда меня не знают, я тоже удивляюсь.
Так что удивление с моей физиономии не сходит никогда.
Зенкевич похож на игрушечного Хемингуэя.
Беседовал я как-то с представителем второй эмиграции. Речь шла о войне. Он сказал:
– Да, нелегко было под Сталинградом. Очень нелегко…
И добавил:
– Но и мы большевиков изрядно потрепали!
Я замолчал, потрясенный глубиной и разнообразием жизни.
Напротив моего дома висит объявление:
«Требуется ШВЕЙ»!
Дело происходит в нашей русской колонии. Мы с женой садимся в лифт. За нами – американская семья: мать, отец, шестилетний парнишка. Последним заходит немолодой эмигрант. Говорит мальчику:
– Нажми четвертый этаж.
Мальчик не понимает.
Нажми четвертый этаж!
Моя жена вмешивается:
– Он не понимает. Он – американец.
Эмигрант не то что сердится. Скорее – выражает удивление:
– Русского языка не понимает? Совсем не понимает? Даже четвертый этаж не понимает?! Какой ограниченный мальчик!
Рассказывали мне такую историю. Приехал в Лодзь советский министр Громыко. Организовали ему пышную встречу. Пригласили местную интеллигенцию. В том числе знаменитого писателя Ежи Ружевича.
Шел грандиозный банкет под открытым небом. Произносились верноподданнические здравицы и тосты. Торжествовала идея польскосоветской дружбы.
Громыко выпил сливовицы. Раскраснелся. Наклонился к случайно подвернувшемуся Ружевичу и говорит:
– Где бы тут, извиняюсь, по-маленькому?
– Вам? – переспросил Ружевич.
Затем он поднялся, вытянулся и громогласно крикнул:
– Вам? Везде!!!
Лично для меня хрущевская оттепель началась с рисунков Збарского. По-моему, его иллюстрации к Олеше – верх совершенства. Впрочем, речь пойдет о другом.
У Збарского был отец, профессор, даже академик. Светило биохимии. В 1924 году он собственными