ощущение неловкости при ходьбе. И стянутые манжетами щиколотки. И загадочные белые пуговицы, которые внезапно таяли от стирки…
Куда это все подевалось?
Того и гляди, заговорю как охваченный ностальгией патриот:
— А на Тамбовщине сейчас, поди, июнь… Малиновки поют… Выйдешь, бывало, на дальний плес…
Нет Тамбовщины. Нет дальнего плеса. Нет малиновок. Июня тоже нет. И не было…
Зима в Нью-Йорке лишена сенсационности. Она — не фокус и не бремя. Она — естественное продолжение сыроватого, теплого бабьего лета. Те же куртки и джинсы. Те же фрукты под открытым небом…
Так чего же мне не хватает? Сырости? Горечи? Опилок на кафельном полу Соловьевского гастронома? Нелепых скороходовских башмаков? Телогреек и ватников?
Как это сказано у Блока:
Тяжело заканчивать разговор этой печальной нотой. Правильно написал Григорий Рыскин:
«У нас была судьба. Не биография, а судьба. И мы не сдались…»
Конечно, Рыскин — не Блок. Так ведь и мы — не прекрасные дамы…
Из России долетают…
Из России долетают тревожные, мрачные вести. Одному кандидатскую не утвердили. Другого с работы уволили. Третий отказ получил… Очереди за колбасой… Зимней обуви не купить… И так далее.
В общем, нечему радоваться. Тоска, уныние и горечь.
И все-таки сквозь этот мрак доносится порой живая, язвительная, неистребимая шутка.
Вообразите себе приемную какого-нибудь Львовского ОВИРа. Табличка с фамилией инспектора. Публика терпеливо ждет своей очереди.
Распахивается дверь. Выходит очередной посетитель. На лице его скорбь и разочарование. В зале — полная тишина.
И вдруг какой-нибудь Фима, Боря или Лазарь Самуилович тихонько произносит:
— ДАН ОТКАЗ ЕМУ НА ЗАПАД…
Раздался первый неуверенный смешок. Через минуту смеются все. Включая дежурного милиционера.
А значит, жизнь продолжается.
Значит, есть силы для борьбы.
Вообразите провинциальный город. Воронеж, Тулу, Сестрорецк…
Утро в продовольственном магазине. На витрине — мелкий частик, завтрак туриста… Одиноко желтеет прямоугольник голландского сыра.
Возле кассы очередь. Лица — неприветливы и суровы. Неожиданно кто-то вполголоса декламирует:
— В ВОРОНЕЖ ГДЕ-ТО БОГ ПОСЛАЛ КУСОЧЕК СЫРА…
И вновь раздается смех. И жизнь кажется не такой уж безнадежной…
Вспомним недавнее прошлое. Наши танки движутся к афганской границе. Солдаты удручены и подавлены. В грохоте машин тишина становится еще заметнее.
И вдруг происходит чудо. Кто-то саркастически роняет:
— НАШ ПАРОВОЗ, ВПЕРЕД ЛЕТИ!
В КАБУЛЕ ОСТАНОВКА…
Значит, чувство справедливости еще не потеряно. Значит, эти люди еще способны возродиться.
Юмор — украшение нации. В самые дикие, самые беспросветные годы не умирала язвительная и горькая, простодушная и затейливая российская шутка.
И хочется думать — пока мы способны шутить, мы остаемся великим народом!
Писать о космосе трудно…
Писать о космосе трудно. Вообразить его себе — невозможно. Поскольку космос есть — отсутствие, ничто…
Я хорошо помню день гагаринского триумфа.
Мы, студенты Ленинградского университета, шагаем по Невскому. Размахиваем самодельными транспарантами. Что-то возбужденно кричим.
И только мой друг, знаменитый фарцовщик Белуга, язвительно повторяет:
— Ликуйте, жлобы! Динамо в космосе!..
«Динамо» по-блатному означает — жульническая махинация. Причем с оттенком дешевого шика.
Видимо, Белуга раньше других ощутил наступление грандиозной пропагандистской кампании. Увидел первые гримасы советского космического блефа…
У Гагарина было на редкость симпатичное лицо. Его наградили, увенчали и возвеличили. Превратили в одушевленный символ. В улыбающуюся политическую идею.
Временами Гагарин становился человеком. И тогда он сильно запивал. Видно, ему не хотелось быть идеей. И он пил все больше.
Сначала разбился в машине. На лице его, которое продолжало быть общественным достоянием, возник глубокий шрам.
Затем Гагарин угнал самолет и разбился окончательно…
Космическая эра продолжалась. Летающих идей становилось все больше. Для их бесчисленных портретов уже не хватало кремлевской стены.
Число космонавтов росло и росло. У них возникла своя футбольная команда.
Затем произошла трагедия. Несколько космонавтов погибло. (Не помню трое или четверо.) Это был печальный, траурный день. Моя дочка спросила:
— Отчего ты не плачешь?
Я ответил:
— Плачут те, кто их знал. Для меня они были летающими идеями. Я не могу рыдать о погибших идеях.
Прошло много лет. В космос по очереди слетали народные демократы. Вьетнамец, болгарин, поляк.
Честно говоря, я перестал интересоваться этими делами. Я давно уже не интересуюсь пропагандой. Давно уже пытаюсь руководствоваться не чужими, а собственными идеями…
И вот мы узнали про космический челнок. (Можно назвать его космическим автобусом. Космическим маршрутным такси.)
Машина вернулась на Землю. Вернулись затраченные миллионы. Вернулись потрясающие механизмы.
