писателя от его слов:
— Не беспокойтесь. Она найдется.
Писателю снились автомашины. Они съезжались к нему, беспомощному — черные, громадные. Капоты их были угрожающе подняты. Никелированные фары сверкали.
Писатель обратился к Мишкевицеру. Тот сказал:
— Да бросьте. Подумаешь, машина. У него их целый автопарк. Найдется… Вы на чердаке смотрели?
— Нет у меня чердака, — сказал писатель. Он почувствовал, что близок к нервному срыву. Забросил все свои дела. Позвонил в Нью-Йорк литературному агенту Гордону Брукмайеру.
— Помнишь, Горди, ты хотел отдать мне свой автомобиль?
— Бери. Он только даром место занимает.
— Какая марка?
— «Бьюик-ригал», восемьдесят первого года. Что называется, в рабочем состоянии. Для новичка в самый раз.
— Фары никелированные?
— Вроде бы.
— Капот поднимается?
— Как это? Зачем ему подниматься?
— Не поднимается капот?
— Поднимается, когда надо.
— Ну, слава Богу…
— Радуйся, мизерабль, — сказал Ариэлю писатель, — ликуй. В четверг тебе пригонят настоящую машину.
— Новую?
— Почти. «Бьюик» восемьдесят первого года.
— Знаю, — сказал Ариэль, — всего шесть цилиндров. К тому же я еще маленький. А когда вырасту, дядя Леня подарит мне новенькую «Тойоту»…
Писатель удалился, сгорбившись, жестикулируя и беззвучно шевеля губами.
А потом все разъяснилось. Машину утащил хозяйский пес Дунай. Она поблескивала в глубине его невзрачной будки, как сокровище. Когда хозяин вытащил машину, на боках ее обнаружились глубокие следы зубов.
Теперь писатель часто видел Ариэля около собачьей конуры. Мальчик приближался к Дунаю, беседовал с ним. Что-то внушал ему настойчиво и мягко. Дунай виновато скулил и припадал к земле. Задние лапы его судорожно вздрагивали.
— Ничего, — издали шептал Григорий Борисович, — потерпи. Лето все равно уже кончается.
Мы и гинеколог Буданицкий
— Ты писатель, — говорит ему Бернович, — вот и опиши, чего я кушаю на сегодняшний день. Причем без комментариев, а только факты. Утром — холодец телячий, лакс, яички, кофе с молоком. На обед — рассольник, голубцы, зефир. На ужин — типа кулебяки, винегрет, сметана, штрудель яблочный… В СССР прочтут и обалдеют. Может, Ленинскую премию дадут за гласность…
Третий год писатель снимает дачу в русской колонии около Монтиселло. Третий год Вениамин Бернович дает ему советы:
— Ты опиши мою Фаину, слышишь? Как говорится, от и до. Причем без комментариев. Вот смотри. В Союзе элементарное комбинэ было проблемой. А здесь? Две шубы я ей купил на сегодняшний день. Четыре кофты с аппликациями. Платьев навалом. Туфель одних штук двадцать пять… Ты же писатель. Так опиши все это барахло. Вывод, например, такой — спасибо капиталистической Америке… А этих комбинаций у нее здесь целый шкаф.
Бернович делает паузу. Лицо его озаряется предчувствием здорового смеха:
— Ты писатель? Вот и догадайся. Что у женщины под юбкой, а у мужчины в голове?
Григорий Борисович смущенно опускает длинные младенческие ресницы.
— Не знаешь? Комбинация! — восклицает Бернович. — Ответ — комбинация! Понял? У женщины под юбкой… У мужчины в голове… Комбинация!
Его жена Фаина тоже наведывается к писателю:
— Так редко удается поговорить с культурным человеком.
Затем Фаина одергивает сарафан и громким шепотом произносит:
— Я вам главное скажу — киноартисты постарели. Баталов, Евстигнеев, Моргунов. Ведь если разобраться, то уехали мы десять лет назад. А Евстигнееву, я думаю, уже и тогда было за сорок. Годы, в общем, идут, люди стареют. Такое у меня ощущение. Может, я не права?
— Почему же, — реагирует Григорий Борисович, — действительно стареют. А годы, в общем-то, идут…
Лето выдалось теплое и солнечное. Даже комары вели себя не очень агрессивно. Бернович и Фаина заходили к писателю все чаще. Бернович дарил ему только что пойманных, еще холодных маленьких окуней. Фаина неожиданно и решительно мыла ему посуду.
«Демократия, — размышлял он, — не только благо. Это еще и бремя. В Союзе такие люди были частью пейзажа. Я воспринимал их как статистов. Здесь они превратились в равноправных действующих лиц. Впрочем, — спохватывался писатель, — это хороший добрые люди. О них можно, в принципе, написать рассказ…»
Бернович говорил:
— Фаинка — дура. Купи мне, говорит, на сегодняшний день «чероки»…
— Что это?
— «Чероки»? «Чероки» — это тачка. Называется — джип «чероки»… Купи, говорит, «чероки». А я говорю — ты посмотри на свои бюсты. Они же в джипе будут трястись, как это самое… Как последний день… Ну этой?.. Как ее… Помпеи…
Фаина говорила, оставаясь с писателем наедине:
— За мной еще до Вени один кинооператор ухаживал. В Дом искусств мы с ним ходили. Помню, весь тет-а-тет собирался. Ульянов, Яковлев, этот. Как его? Ждигарханян.
Бернович и Фаина часто ссорились. В такие минуты заходили поодиночке.
Фаина говорила:
— Ему лишь бы поддать и в койку. Я к такому отношению не привыкла.
— Сколько лет вы женаты? — интересовался писатель.
— Двадцать пять. А что?
Бернович тоже жаловался:
— Фаинка совсем одичала. Не ходи, говорит мне, в шортах. Ноги у меня, оказывается, слишком полные. А если я такими вот ногами дважды по этапу шел? Тогда что?..
Бернович как-то раз зашел и говорит:
— Писатель, дело есть. Хочу у тебя поселиться.
— Навеки? — поинтересовался Григорий Борисович с юмором и легкой тревогой.
— Нет, до среды включительно.
Бернович понизил голос и свистящим шепотом договорил:
— Фаинка идет по неверной дороге. — И затем еще более доверительно: — Вот ты писатель. Опиши такое дело. Муж зарабатывает бабки. То есть буквально ходит по острию ножа. На триста шестьдесят кусков с довеском плавает в бензине. Два билдинга имеет в Поконо… А жена ему говорит: «Я тебя презираю. Я на сегодняшний день хочу культурному человеку отдаться…»
Бернович встал и отчеканил:
— Выследить ее хочу на манер КГБ. Ты слушай, в понедельник я уеду. Отгоню машину в рощу, а сам к
