Лето страха

Эмбер глубоко вздохнула.

— Даже и не знаю, как так получилось, но с самого раннего возраста я почему-то стыдилась собственной семьи. И отец, и мать, и Элис... казались мне такими... такими... чужеземцами, что ли, или существами с другой планеты. Одна фамилия чего стоит, Фульц. Какая грубая, деревенская фамилия. Элис была на два года старше меня. Папаня работал кровельщиком, всегда был перепачкан в гудроне, который набился даже в трещинки на его пальцах и который невозможно было оттуда изъять никаким мытьем. Мама с утра до ночи занималась уборкой, стиркой и прочими домашними делами. До сих пор помню ее платье — такой балахон, смесь хлопка и синтетики — с вертикальными зелеными и розовыми полосками, маленьким розовым бантом наверху и короткими рукавами, плотно обтягивающими ее руки. Оно было всегда безупречно чистое. Мне казалось, только в этом платье мать и ходила. Я же ненавидела его уродливость, его бесформенность, то, что делало мою мать старой, безнадежно несимпатичной. Элис стремилась во всем походить на мать: помогала ей стирать и гладить, носила того же покроя платья, одинаковые сандалии из кожзаменителя — знаешь, с перемычкой над пальцами и подошвой, которая, износившись, начинает при ходьбе шлепать тебя по пяткам. Шлеп-шлеп-шлеп-шлеп — это значит, Элис и мама идут от стиральной машины к бельевой веревке. Опять шлеп-шлеп-шлеп-шлеп — это значит, они развесили белье и возвращаются к крыльцу. Или то, как мать держит в зубах прищепки... они торчат изо рта как деревянные сигареты. Ну и Элис, конечно, тоже чавкает своим набором. А потом снова шлеп-шлеп-шлеп-шлеп — это значит, гладить пошли. Помню, как-то раз сидела я в тени на крыльце и наблюдала за ними. Они как раз стояли рядом перед бельевой веревкой и, вынимая изо рта прищепки, защепляли ими мокрое белье. Мама к тому времени сильно располнела, а Элис оставалась все такой же худющей, но клянусь, именно тогда, хотя тогда ей было лет двенадцать, не больше, осанка ее начала делаться какой-то старческой. Я листала журнал, кажется, «Космополитен». И вдруг увидела фотографию женщины с дочерью. Они перебегали парижскую улицу. Мать придерживала шляпку, а дочка размахивала крохотной лакированной сумочкой. Обе улыбались, а сидевшие в кафе мужчины весьма одобрительно смотрели им вслед. Вот тогда-то я и осознала, что хочу стать одной из таких. И когда-нибудь стану. Я понимаю, Расс, это может показаться верхом тщеславия, но — еще будучи совсем девчонкой, рассматривая добротный, тяжелый журнал, вдыхая аромат его гладкой бумаги, видя перед собой красивых женщин и красивые рекламные объявления, я почувствовала: вот к какому миру принадлежу я. Уже тогда я была в этом уверена. И никаких тебе — шлеп-шлеп- шлеп-шлеп. Помню, как горько плакала я тогда, что нахожусь далеко от Парижа. И сейчас, Расс, плачу. Но сейчас плачу, когда думаю, какой паршивой соплячкой я уродилась. И когда думаю об Элис. Как можно было с ней сделать подобное? Она же... так невинна, Расс!.. Я выписала ее к себе, чтобы попытаться начать все сначала, стать ей сестрой, которой я никогда не была. А получается, выписала, чтобы ее убили.

— И что же ты собиралась делать с ней?

— Любить ее! Хорошо обходиться с ней. Заботиться о том, чтобы она ни в чем не нуждалась. Начать все заново! Боже правый, Рассел, неужели это так трудно понять?

— И многих парней ты у нее отбила?

— Пошел ты к черту, Рассел!

— Как мне представляется, и одного было вполне достаточно. Одного, Эмбер? Одного любимого парня Элис, да?

Она снова отвесила мне пощечину, причем довольно смачную.

— Он сам все начал. Я никогда не стала бы... Впрочем, какое сейчас это имеет значение?

— Именно поэтому ты перестала доверять дочери, когда она повзрослела? Потому что твоя сестра тебе уже не доверяла?

Она надолго уставилась в окно.

— Пожалуй, в этом есть доля правды, — сказала она.

— Большая доля?

— Тебя не касается какая. Тебе достаточно знать то, что я начала гордиться Элис. Она стала настоящей красавицей, если судить по тем фотографиям, которые она мне присылала, хотя так и осталась бедной и не сумела найти себе приличную работу. И знаешь, что еще? В последние месяцы я вдруг стала гордиться всеми нами. Гордиться нашей бедностью, гордиться уродливыми платьями, гордиться тем, что мы такие, какие есть. И больше всего на свете мне хотелось обнять Элис и сказать ей, какой же дурой я была и что я горжусь своим именем — Флорида Фульц. В последнее время Элис работала барменшей в кегельбане, неподалеку от Орландо. Я чертовски возгордилась от сознания, что у меня есть сестра, скромная настолько, что может позволить себе работать барменшей в каком-то чертовом кегельбане. Я так верила в то, что смогу многому у нее научиться. Я нуждалась в ее... прощении.

После этих слов Эмбер снова расплакалась.

— И ты знаешь, кто послужил началом моей перемены? Грейс. Как-то я оглянулась на прожитую нами жизнь и увидела все те модные школы, куда я ее то и дело запихивала, всех тех дорогих учителей, которых нанимала ей, все те роскошные обеды, которые мы закатывали в европейских столицах, вспомнила все то внимание, которое мы получали, все путешествия, развлечения, и — деньги, деньги, и сногсшибательные наряды, и солнечные и грязевые ванны, и обтирания — и не могла припомнить ни одного момента, когда мы стояли бы с ней у бельевой веревки с прищепками во рту или делали бы что-либо еще — вместе, — потому что это действительно нужно было делать, и делать как следует. Как-то я в самом деле попросила ее называть меня не мамой, а просто Эмбер. В итоге же, Рассел, я потеряла Грейс в гораздо большей степени, чем потерял ее ты. В тот день она уставилась на меня этими твоими карими глазищами, и я почувствовала, что она далеко от меня, что она стыдится меня так же, как я стыдилась своей матери, и что она для меня навсегда потеряна. Единственное, что могло прийти мне тогда на ум, — это постараться как-то удержать ее, покрепче привязать к себе. Не сработало. Тебе известно, например, что за последние полгода она ни разу сама не позвонила мне? Я для нее просто не существую. Это разбивает мне сердце.

Слова Эмбер казались мне такими чужими, хотя голос, как ни странно, звучал искренне.

— Ну что ж, спасибо за пересмотренную и дополненную биографию семьи Фульц, — сказал наконец я. — А то в последний раз ты мне говорила, что папа у тебя банкир, а мама — королева красоты.

— Мне... мне было легче жить, веря в подобные иллюзии.

— А какая же иллюзия позволила тебе удалить от меня мою же собственную дочь, когда она была еще ребенком?

— О, Рассел, не надо об этом.

— Ну, если уж ты решила исповедоваться, то включи в этот процесс и меня тоже.

Она многозначительно вздохнула, вполне возможно, чуть наигранно.

— Ну, мне тогда подумалось, что в скучном Апельсиновом округе мою дочь ожидает участь... Окруженная тупыми, заурядными, прагматично мыслящими людьми, она вырастет замкнутой и консервативной. Неопытной, неискушенной... Что, не повидав ничего... она станет ограниченной... Господи, что за чушь я несу! Но мне в самом деле хотелось, чтобы она была настоящей принцессой мира.

— Не оскверненной заурядным помощником шерифа с окладом в двадцать шесть тысяч годовых.

— Да.

— Но ты все же вышла замуж за Мартина Пэриша, который позже поднял тебя настолько высоко, что даже попытался убить.

— Марти был всего лишь временным явлением. Средством убрать тебя из моей жизни.

— Господи Иисусе.

— Я знаю.

Я задумался.

— Ну что ж, спасибо, что призналась. В общем-то, я догадывался. Но это подчеркивает идиотизм моей затеи — вытащить из тебя правду... ну... это признание.

— Давай, Рассел, бей. Настал твой великий час.

— Но скажи, почему все реальное и естественное никогда не приходится тебе по вкусу?

— Я всегда считала это своим недостатком.

— Навыдумываешь всякой всячины, а потом — шмяк лбом о стену своих же собственных фантазий!