— Я это просто так говорю, — сказал я. — Я не напечатал этого. Я говорю, ты — тот ребенок, которого Четвертого июля родители отшлепали за то, что он помешал им трахаться, тот, которого страшно покусали свои же собственные собаки. Ты был несчастным ребенком. И отнюдь не всегда ты был Полуночным Глазом. Почему бы не вставить и этот кусок?
— Потому что он к делу не относится.
— Может быть, объяснишь почему?
— На самом деле Полуночный Глаз был
Я напечатал абзац и стал ждать, глядя в его темные блестящие глаза.
Он продолжал:
— 'По мере того, как его тело становилось все сильнее, инстинкты все настойчивее толкали его к совершению великого добра'.
— Добра? Вроде убийства не похожих на него людей?
— Вроде убийства паразитов и пиявок. К очищению нашего песка и неба. Во имя сохранения равновесия на земле. Каждый живет на отведенном ему месте.
— Это я тоже изменил бы.
— Как именно?
— Я написал бы: «Он стал искать Бога, а когда не нашел, начал думать, что Бог — это он сам».
— Неправда. Я всего лишь его слуга. Напиши это! «Полуночный Глаз считает себя всего лишь слугой».
— Слугой кого или чего?
— Слугой... истории, Прогресса... я работаю... ради переосмысления того пути, которым мы выйдем из греховного настоящего.
Все это я также напечатал.
Несколько секунд Инг простоял молча, явно не находя новых слов.
— Могу я увидеть твое лицо? — спросил я.
— Гляди.
— Нет, я имел в виду — без маскарадных причиндалов.
— Ты видишь мое лицо таким, каким должен видеть его.
— И ты собираешься убить меня, не так ли?
— Да, конечно.
— В таком случае позволь мне все же увидеть твое лицо. Позволь взглянуть на того Полуночного Глаза, которого еще никто и никогда не видел. Сделай для меня такое... исключение.
Инг, казалось, задумался над моими словами. Он посмотрел на меня, потом — на свой пистолет, потом — снова на меня.
— Увидев твою жену, я понял: если оставлю ее в живых, обреку ее на еще большие страдания. Скажи, как ты вообще мог жениться на какой-то вонючей мексиканке?
— Я любил ее. И до сих продолжаю любить.
— И ты согласился бы слить свою сперму с ее яйцом?
— В нашем конкретном случае это едва ли случится.
— Это хорошо. Хорошо для того места, которое мы называем своим домом. Так, а теперь... следующее предложение: «Глаз сказал мне, что этот округ должен быть очищен, и очищен тщательно. После короткого творческого отпуска, проведенного на восточном побережье, он вчера снова вернулся сюда, чтобы продолжить свою работу. Пожалуй, как личность Глаз производит столь же внушительное впечатление, как и его щедрые, не выставляемые напоказ действия».
Внезапно на меня словно нашло озарение.
— Ты ненавидишь супружеские пары? Женатых людей?
— Я ненавижу вас всех.
— За что?
— За вашу несамостоятельность. За то, что вы так цепляетесь друг за друга. За то, что... у вас на уме только одно — материальная выгода.
— Да, ты и в самом деле презираешь наше счастье. А может, всего лишь потому, что сам никогда не был счастлив? Ты вообще-то ревнивый человек?
— Человек задуман как одинокое существо. Не зря же священники дают обет безбрачия. Женитьба — всего лишь необходимое отклонение от нормы — для продолжения рода.
— У тебя когда-либо была женщина?
Глаза Инга окаменели, а рука стиснула рукоятку пистолета.
— Следующее предложение, — сказал он. — «Глаз также заявил, что всем представителям национальных меньшинств предлагается покинуть этот округ. Причем сделать это надо как можно скорее. Ни один человек, выставивший свой дом на продажу, не пострадает. Никому из тех, кто начнет упаковывать вещи, ничто не грозит. Те же, кто останутся, будут жить в постоянном страхе насильственной смерти».
Я напечатал этот абзац. Жуткий звон в ушах по-прежнему не ослабевал. Мне было довольно затруднительно попадать пальцами по нужным клавишам машинки.
Инг стоял позади меня. Я видел его отражение в зеркале, висевшем на противоположной стене. Он читал написанное с небольшого расстояния от меня, заглядывая поверх моей головы. Когда он чуть подался вперед, я увидел дубинку, свисавшую с его левого плеча, — она оказалась именно там, где, по предсказанию Чета, должна была быть. Глаз даже не очистил ее от засохшей крови, почерневшей со временем, от налипших волос. Запах, исходивший от нее, смешивающийся с запахом самого Полуночного Глаза, был просто одуряющим.
— Дальше, Рассел: «По словам Глаза, меня он убил потому, что я повел себя с ним бесчестно. Глаз вообще ценит честность превыше всех остальных человеческих качеств. Меня заставили поверить: настоящее имя Глаза — Вильям Инг. На самом деле это вовсе не так. Но из-за этой моей лжи меня постигла та же участь, что и тех, после устранения которых воздух в нашем округе стал чище».
Я не напечатал ни одного слова из сказанного.
— Ты собираешься подписать это? — спросил я.
— Моя подпись будет стоять на всем, находящемся в этом доме.
«Впрочем, — подумал я, — это не имеет уже никакого значения».
Но я упрямо продолжал тянуть время и судорожно искать способ — каким бы отчаянным он ни казался — удержать его от выстрела мне в спину.
— Подпись придала бы всему этому... оттенок большего драматизма, — сказал я.
— Может, расписаться твоей кровью?
— Отлично, — сказал я. — Но ты должен бы сказать хоть что-то о том, как люди могут обезопасить себя.
— Они могут уехать.
— Ну а время какое-то ты дашь им на это? Своего рода отсрочку, чтобы они успели подготовиться к переезду?
Глаз погрузился в размышления. Его отражение было четко. Вот он поднял руку с пистолетом, чтобы почесать щеку, и сделал еще шаг к моему стулу.
— Дай им хотя бы месяц на сборы, — продолжал я.
— Нет! Слишком долго!
— Ну, две недели.
— Заткнись! Заткнись, пока я думаю.
