нашла себе жениха. Дайте ей погулять на свадьбе в этих бриллиантах. Я отдаю их ей в качестве приданого. Пусть она выйдет замуж. А потом делайте с этими бриллиантами что хотите.
Шейнин внимательно посмотрел на еврея и говорит:
— Можно, и я вам что-то скажу как еврей еврею?
— Конечно.
— Так вот. Жених — от нас.
Одного моего знакомого привлекли к суду. Вменялась ему антисоветская пропаганда. Следователь задает ему вопросы:
— Знаете ли вы некоего Чумака Бориса Александровича?
— Знаю.
— Имел ли некий Чумак Борис Александрович доступ к множительному устройству «Эра»?
— Имел.
— Отпечатал ли он на «Эре» сто копий «Всеобщей декларации прав человека»?
— Отпечатал.
— Передал ли он эти сто копий «Декларации» вам, Михаил Ильич?
— Передал.
— А теперь скажите откровенно, Михаил Ильич. Написали-то эту «Декларацию», конечно, вы сами? Не так ли?!
Реплика в Чеховском духе:
«Я к этому случаю решительно деепричастен».
Я уверен, не случайно дерьмо и шоколад примерно одинакового цвета. Тут явно какой-то многозначительный намек. Что-нибудь относительно единства противоположностей.
— Какой у него телефон?
— Не помню.
— Ну, хотя бы приблизительно?
Можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина. Ценить нравственные поиски Достоевского. Юмор Гоголя. И так далее.
Однако похожим быть хочется только на Чехова.
Режим: наелись и лежим.
Это случилось на Ленинградском радио. Я написал передачу о камнерезах. Передача так и называлась — «Живые камни». Всем редакторам она понравилась. Однако председатель радиокомитета Филиппов ее забраковал. Мы с редактором отправились к нему. Добились аудиенции. Редактор спрашивает:
— Что с передачей?
Филиппов отвечает:
— Она не пойдет.
— Почему? Ведь это хорошая передача?!
— Какая разница — почему? Не пойдет и все.
— Хорошо, она не пойдет. Но лично вам она понравилась?
— Какая разница?
— Ну, мне интересно.
— Что интересно?
— Лично вам эта передача нравится?
— Нет.
Редактор чуть повысил голос:
— Что же тогда вам нравится, Александр Петрович?
Филиппов поднял глаза и отчетливо выговорил:
— Мне? Ничего!
Председатель Радиокомитета Филиппов запретил служащим женщинам носить брючные костюмы. Женщины не послушались. Было организовано собрание. Женщины, выступая, говорили:
— Но это же мода такая! Это скромная хорошая мода! Брюки, если разобраться, гораздо скромнее юбок. А главное — это мода. Она распространена по всему свету. Это мода такая…
Филиппов встал и коротко объявил:
— Нет такой моды!
Допустим, хороший поэт выпускает том беллетристики. Как правило, эта беллетристика гораздо хуже, чем можно было ожидать. И наоборот, книга стихов хорошего прозаика всегда гораздо лучше, чем ожидалось.
Семья — не ячейка государства. Семья — это государство и есть. Борьба за власть, экономические, творческие и культурные проблемы. Эксплуатация, мечты о свободе, революционные настроения. И тому подобное. Вот это и есть семья.
Ленин произносил:
«Гавнодушие».
По радио сообщили:
«Сегодня утром температура в Москве достигла двадцати восьми градусов. За последние двести лет столь высокая майская температура наблюдалась единственный раз. В прошлом году».
Дело было в пивной. Привязался ко мне незнакомый алкаш.
— Какой, — спрашивает, — у тебя рост?
— Никакого, — говорю.
(Поскольку этот вопрос мне давно надоел.)
Слышу:
— Значит, ты пидараст?!
— Что-о?!
— Ты скаламбурил, — ухмыльнулся пьянчуга, — и я скаламбурил!
Понадобился мне железнодорожный билет до Москвы. Кассы пустые. Праздничный день. Иду к начальнику вокзала. Начальник говорит:
— Нет у меня билетов. Нету. Ни единого. Сам верхом езжу.
В психиатрической больнице содержался некий Муравьев. Он все хотел повеситься. Сначала на галстуке. Потом на обувном шнурке. Вещи у него отобрали — ремень, подтяжки, шарф. Вилки ему не полагалось. Ножа тем более. Даже авторучку он брал в присутствии медсестры.
И вот однажды приходит доктор. Спрашивает:
— Ну, как дела, Муравьев?
— Ночью голос слышал.
— Что же он тебе сказал?
— Приятное сказал.
— Что именно?
— Да так, порадовал меня.
— Ну, а все-таки, что он сказал?
— Он сказал: «Хороши твои дела, Муравьев! Ох, хороши!..»
Жил я как-то в провинциальной гостинице. Шел из уборной в одной пижаме. Заглянул в буфет. Спрашиваю:
— Спички есть?
— Есть.
— Тогда я сейчас вернусь.
Буфетчица сказала мне вслед:
— Деньги пошел занимать.
На экраны вышел фильм о Феликсе Дзержинском. По какому-то дикому, фантастическому недоразумению его обозначили в Главкинопрокате:
«Наш Калиныч».
Лысый может причесываться, не снимая шляпы.
Мог бы Наполеон стать учителем фехтования?
Алкоголизм — излечим, пьянство — нет.
У Чехова все доктора симпатичные. Ему определенно нравились врачи.
То есть люди одной с ним профессии.
Тигры, например, уважают львов, слонов и гиппопотамов. Мандавошки — никого!
Две грубиянки — Сцилла Ефимовна и Харибда Абрамовна.
Рожденный ползать летать… не хочет!
Кошмар сталинизма даже не в том, что погибли миллионы. Кошмар сталинизма в том, что была развращена целая нация. Жены предавали мужей. Дети проклинали родителей. Сынишка репрессированного коминтерновца Пятницкого говорил:
— Мама! Купи мне ружье! Я застрелю врага народа — папку!..
Кто же открыто противостоял сталинизму? Увы, не Якир, Тухачевский, Егоров или Блюхер. Открыто противостоял сталинизму девятилетний Максим Шостакович.
Шел 48 год. Было опубликовано знаменитое постановление ЦК. Шостаковича окончательно заклеймили как формалиста.
Отметим, что народные массы при этом искренне ликовали. И как обычно выражали свое ликование путем хулиганства. Попросту говоря, били стекла на даче Шостаковича.
И тогда девятилетний Максим Шостакович соорудил рогатку. Залез на дерево. И начал стрелять в марксистско-ленинскую эстетику.
Писатель Демиденко — страшный хулиган. Матерные слова вставляет куда попало. Помню, я спросил его:
— Какая у тебя пишущая машинка? Какой марки?
Демиденко сосредоточился, вспомнил заграничное название «Рейнметалл» и говорит:
— Рейн, блядь, металл, хер!
Расположились мы как-то с писателем Демиденко на ящиках около пивной лавки. Ждем открытия. Мимо проходит алкаш, запущенный такой. Обращается к нам:
— Сколько время?
Демиденко отвечает:
— Нет часов.
И затем:
— Такова селяви.
Алкаш оглядел его презрительно:
— Такова селяви? Не такова селяви, а таково селяви. Это же средний род, мудила!
Демиденко потом восхищался:
— У нас даже алкаши могут преподавать французский язык!
У моего дяди были ребятишки от некой Людмилы Ефимовны. Мой дядя с этой женщиной развелся. Платил алименты. Как-то он зашел навестить детей. А Людмила Ефимовна вышла на кухню. И вдруг мой дядя неожиданно пукнул. Дети стали громко хохотать. Людмила Ефимовна вернулась из кухни и говорит:
— Все-таки детям нужен отец. Как чудно они играют, шутят, смеются!
Яша Фрухтман руководил хором старых большевиков. Говорил при этом:
— Сочиняю мемуары под заглавием: «Я видел тех, кто видел Ленина!»
Яша Фрухтман взял себе красивый псевдоним — Дубравин. Очень им гордился. Однако шутники на радио его фамилию в платежных документах указывал:
«Дуб-раввин».
Плакат на берегу:
Лида Потапова говорила:
— Мой Игорь утверждает, что литература должна быть орудием партии. А я утверждаю, что литература не должна быть орудием партии. Кто же из нас прав?
Бобышев рассердился:
— Нет такой проблемы! Что тут обсуждать?! Может, еще обсудим — красть или не красть в гостях серебряные ложки?!
По радио объявили:
«На экранах — третья серия «Войны и мира». Фильм по одноименному роману Толстого. В ходе этой картины зрители могут ознакомиться с дальнейшей биографией полюбившихся им героев».
Ростропович собирался на гастроли в
