патефон танцевать будем. Танцевать-то умеешь?
Серафима собралась сказать еще что-то. Боря встретился с добрым, ласковым взглядом молодой женщины и враз обрел шутливую смелость. Только вот шутка не получилась, не мастак он на шутки.
— Умею танцевать, только с тобой-то уж не буду — с такой… — запнулся, примолк.
— С какой? — задело Серафиму. Толкало ответить обдуманно грубым: «Я только лицом шершавая, остальное все гладкое», но кому ответить. Этому мальчику? И она лишь укорчиво нащурила глаза. Боря поймал этот взгляд и от своей неловкой вины облился горячим румянцем.
— Я совсем не… Чего это вы…
Серафима окончательно справилась с никчемной обидой и, вздохнув с притворным расстройством, пропела:
Боря, Боря буристый,
Какой ты подфигуристый.
Без лучинки, без огня
Поджег сердечко у меня.
Высокая красивая санитарка с подвязанными косынкой русыми волосами прибирала пропитанные раствором обрезки бинта, затирала подсохшие на полу брызги гипсовой кашицы и неодобрительно прислушивалась к подначкам Серафимы. Не выдержала, вмешалась:
— Хватит вам, Серафима Сергеевна. Идемте, ранбольной, провожу.
Акцент санитарки насторожил Борю Басаргина. «Немка, что ли? Еще фашисток тут не хватало…»
Вытянул ноющую, измученную операцией ногу, стал прилаживаться к костылям. «Почему она меня так — ранбольной? — продолжал он все более раздражаться. — Почему не просто раненый, а ранбольной? Потому что не осколком, не пулей, а бревном? Так, что ли? Ранбольной… Полежала бы придавленной в блиндаже, узнала бы, какой больной…»
Мрачный, расстроенный Боря Басаргин, пролив десять потов, доковылял до конца коридора, где была начсоставская палата. От столика у дверного простенка поднялась невысокая, ниже Бори, медсестра и радостно оплела шею сопровождавшей его санитарки.
— Юрате, здравствуй!
Боря стоял на одной ноге, длинные, не по росту костыли расшеперены. Полусогнутый, в распластавшемся халате, он походил сейчас на огромного паука.
Маленькая сестрица с мычанием ткнулась губами в щеку Юрате, поворотилась к Басаргину, спросила заинтересованно:
— К нам его?
— К вам. Там уже койки ставить нет места, — ответила Юрате.
Боря подумал о своей проводнице: «Литовка или полька, наверное, не стала бы сестра обнимать да облизывать немку».
— Ранбольной, проходи, вот твоя койка, — показала Машенька, куда пройти Боре. Это была вторая от дальней стены кровать.
Белобрысая видела его ногу, а эта — нет, а тоже ранбольным называет. Выходит, дело не в его позорной травме, похоже, всех тут так зовут. Подумал об этом Боря и совсем успокоился, стал разглядывать палату.
Светлая, в три окна: одно узкое, сводчатое — напротив двери, два — слева. Эти выходили во двор, отгороженный высокой кирпичной оградой, и сейчас через них вливался нестерпимо яркий свет закатного солнца. Узкое окно смотрело в парк с гигантскими стареющими деревьями, обступившими круглую, из кирпича, башню водокачки.
В палате от стены до стены, как в казарме, изголовьями к окнам, стояли шесть кроватей. Подравненные к ним, образуя узкий проход, поместились еще четыре, а две, нарушая стандартный порядок, заняли место у глухой стены, изножьями друг к другу. Таким образом выгадано пространство для круглого обеденного стола и небольшого квадратного с лампой под абажуром — для дежурной палатной сестры. Тут же стоял неказистый стеклянный шкафчик, занавешенный изнутри выцветшей голубой тканью.
Значит, здесь будет загорать Боря Басаргин? Только вот — сколько загорать? Месяц? Два?… Ужас!
— Что же ты стоишь? — сестрица уставила на Борю ласковые, притененные усталостью глаза. — Помочь тебе?
Боря спохватился, сказал «нет-нет» и, вдавливая под мышки костыльные перекладины, обмотанные для мягкости бинтом, переставил левую ногу. Согнутая в колене бревнообразная правая тянулась к полу, циркульно расставленные костыли не умещались в проходе. Бочком-бочком Боря миновал стол и две кровати, продвинулся было дальше, но зацепил костылем третью кровать. Лежавший на ней чертыхнулся:
— Потише ты, мешок с опилками.
— Извините, — пролепетал Боря, бросив взгляд на хмурое лицо офицера.
Правда, что в угол. Хуже наказания не придумаешь. Одни офицеры. Будешь тут белой вороной.
«Недотроги какие», — почему-то обо всех подумал Боря Басаргин. Он виноват, что ли, если костыли — как оглобли.
Шагнул дальше и снова громыхнул костылем, и снова по той же койке. Раненый аж зубами заскрипел, высвободил из-под одеяла руку.
— Дай-ка свой костыль, я тебя поперек спины приласкаю.
Машенька поспешила к Басаргину, подсунулась под его руку и довела до постели — предпоследней, у дальней стены. Потревоженному сказала примиряюще:
— Петр Ануфриевич, он же нечаянно.
Сосед Бори Басаргина неприязненно адресовался через кровати — через Борину и еще одну, на которой лежал лишь матрац, покрытый серым армейским одеялом:
— Майор, поперек-то спины тебя надо. Барышня кисейная.
Раздражительный Петр Ануфриевич оторвал от подушки голову, хотел властно прикрикнуть, но был слаб, выдавил придушенно:
— Младший лейтенант, как вы смеете…
— Эко что, смеете… — взъелся большеротый сосед Бори Басаргина. — Может, еще по стойке смирно перед тобой вытянуться? — Младший лейтенант откинул одеяло, обнажив свои гипсовые латы.
Усадив Борю на кровать, Машенька повернулась к младшему лейтенанту.
— Ну что вы, что вы, — забеспокоилась она, укутывая его загипсованные ноги. — Нельзя же так. Будто чужие, будто не поделили чего.
— Да уж не родственники… — проговорил младший лейтенант, вяло устраивая руки под голову. Подмигнул Боре дружелюбно: — Видал, уже и о звании моем справился. И здесь командовать хочет. Ты-то, парень, в каких чинах? Солдат? Не тушуйся. Нет тут ни солдат, ни офицеров, тут все одинаковые, у всех одно звание — увечные… У тебя что, нога! Осколком?
Боря поискал, куда положить костыли. Прислонил к стене рядом с тумбочкой, ответил:
— И не спрашивайте — срамота одна. В блиндаже, как куренка, заплотом.
— Мало ли чем нашего брата давит… Ампутировать будут? — напрямую поинтересовался сосед.
— Как ампутировать? — испугался Боря Басаргин. — Отрезать, что ли? Я не хочу, зачем…
— А мне будут. Обе отрежут… Эй, майор, как я потом перед тобой каблуками щелкать стану?
Боря завял, запомаргивал. Ища защиту, неправоту в словах соседа, уставился на Машеньку. Та успокоила:
— Не слушай ты их, так они. Никому резать не будут, лечить будут.
— Меня-то, сестрица, на хитрости не объедешь, что ждет, я и без цыганки знаю. Мясо-то в ленты изрезано, чертову гангрену выпускали. Черная пена вылазит, а гадюка гангрена не вылазит, выше ползет. Доберется до места, откуда ноги растут — и будь здоров, Василий Федорович, красавец мужчина тридцати лет от роду. — Младший лейтенант растянул свой губастый рот, лукаво, с намеком на известное, сказал в сторону Машеньки: — Тогда сестрице и помыть нечего будет.
Машенька вспыхнула, надулась. Большеротый Василий Федорович виновато протянул руку, пытаясь прикоснуться к Машеньке:
