предавалась размышлениям над каждым унижением или оскорблением — действительным или вымышленным, — которое я испытала. С систематической методичностью я обдумывала их до тех пор, пока к моему удовлетворению, не становилась ясной каждая деталь.
Когда я посмотрела на Мариано Аурелиано, я почувствовала в нем подобие насмешки над моей предыдущей вспышкой. Я с трудом могла вспомнить, что же вызвало гнев, доведший меня до слез.
Делия потянула меня за руку и попросила помочь другим женщинам распаковать из разнообразных корзинок, которые они принесли с собой, фарфоровые тарелки, хрустальные бокалы и богато украшенное столовое серебро. Женщины не говорили ни со мной, ни друг с другом. И только слабые вздохи удовольствия слетали с их губ, когда Мариано Аурелиано открыл сервировочные блюда. Там были тамалес, энчиладас, тушеное с перцем горячее мясо и домашние лепешки. Не пшеничные — которые были обычными в Северной Мексике и которые я не очень любила, — а маисовые лепешки.
Делия передала мне тарелку с маленькими порциями от каждого блюда. Я ела так жадно, что закончила раньше всех.
— Это самая восхитительная еда, которую я когда-нибудь пробовала, — выплеснула я свои чувства, подождав в надежде на добавку несколько секунд.
Но никто мне ничего не предложил. Чтобы скрыть свое разочарование, я стала высказываться о красоте старинной кружевной отделки по краям скатерти, вокруг которой мы сидели.
— Это моя работа, — сказала женщина, сидящая слева от Мариано Аурелиано.
Она выглядела старой, с растрепанными седыми волосами, которые скрывали ее лицо. Несмотря на жару, на ней были длинное платье, блузка и свитер.
— Это настоящие бельгийские кружева, — объяснила она мне вежливым, мечтательным голосом. Ее длинные, тонкие руки, мерцающие от украшенных драгоценными камнями колец, любовно задержались на широкой отделке. Очень подробно она рассказала мне о своем рукоделии, показывая виды петель и ниток, которые она использовала для отделки. Иногда я на мгновение улавливала выражение ее лица сквозь массу волос, но не смогла бы сказать, как она выглядела.
— Это настоящее бельгийское кружево, — повторила она. — Часть моего приданого. — Она подняла хрустальный бокал, сделала глоток воды и добавила:
— Они тоже часть моего приданого. Это — хрусталь Баккара.
У меня не было сомнений, что это так. Восхитительные тарелки — каждая из них отличалась от другой — были из тончайшего фарфора. Я сомневалась, остались ли замеченными мои взгляды, бросаемые украдкой, когда женщина, сидевшая справа от Мариано Аурелиано, приободрила меня.
— Не пугайся. Возьми посмотреть, — убеждала она меня. — Ты среди друзей. — Усмехаясь, она подняла свою тарелку. — Лимож, — произнесла она, потом быстро подняла мою и отметила, что эта была марки Розенталь.
У женщины были детские, тонкие черты лица. Она была небольшого роста, с круглыми черными глазами, обрамленными густыми ресницами. У нее были черные волосы, переходящие на макушке в белые. Они были зачесаны назад и собраны в виде тугого маленького шиньона. В том, как она осаждала меня прямыми, личными вопросами, ощущалась сила, граничащая у нее с холодностью.
Я ничего не имела против ее инквизиторского тона. Я привыкла переносить бомбардировку вопросами, которые задавали мне мой отец и братья, когда я шла на свидание или начинала какое-нибудь дело по своему усмотрению. Я возмущалась этим, но для нашего дома это были нормальные взаимоотношения. Таким образом, я никогда не училась, как нужно беседовать. Беседа для меня заключалась в парировании словесных атак и своей защите любой ценой.
Я была удивлена, что принудительный опрос, которому подвергла меня эта женщина, не заставил меня почувствовать себя обороняющейся стороной.
— Ты замужем? — спросила женщина.
— Нет, — ответила я мягко, но решительно, желая, чтобы она сменила тему.
— У тебя есть мужчина? — настаивала она.
— Нет у меня никого, — возразила я, начиная чувствовать, как во мне стала просыпаться моя старая обороняющаяся личность.
— Есть ли тип мужчины, к которому ты неравнодушна? — продолжала она. — Есть ли какие-то черты личности, которые ты предпочитаешь в мужчине?
На мгновение мне показалось, что она смеется надо мной, но она, как и ее подруги, выглядела искренне заинтересованной. Их лица, выражавшие любопытство и ожидание, успокоили меня. Забыв о своем воинственном характере и том, что, возможно, эти женщины настолько стары, что годятся мне в бабушки, я говорила с ними как с подругами моего возраста, и мы обсуждали мужчин.
— Он должен быть высоким и красивым, — начала я. — У него должно быть чувство юмора. Он должен быть чувствительным, но не бессильным. Он должен быть умным, но не интеллектуалом.
Я понизила голос и доверительным тоном добавила:
— Мой отец обычно говорил, что интеллектуальные мужчины насквозь слабы и к тому же предатели, все до одного. Мне кажется, я согласна с моим отцом.
— Это все, чего бы ты хотела от мужчины? — спросила женщина.
— Нет, — поторопилась я сказать. — Прежде всего, мужчина моей мечты должен быть атлетом.
— Как твой отец, — подсказала одна из женщин.
— Естественно, — сказала я, обороняясь. — Мой отец был великим атлетом, легендарным лыжником и пловцом. — Ты ладила с ним? — спросила она.
— Прекрасно, — восторженно ответила я. — Я обожаю его. Даже обыкновенные мысли о нем вызывают у меня слезы.
— Почему же ты не с ним?
— Я слишком похожа на него, — объяснила я. — Во мне есть что-то такое, что я совсем не могу объяснить или контролировать и что гонит меня прочь.
— А что ты скажешь о своей матери?
— Моя мать. — Я вздохнула и сделала на мгновение паузу, чтобы подобрать наилучшие слова для ее описания. — Она очень сильная. Она сформировала рассудительную сторону моей души. Ту часть, которая молчалива и не нуждается в усилении.
— Ты была очень близка со своими родителями?
— В душе, — да, — ответила я тихо. — На деле же я одинока. У меня мало привязанностей.
Затем, как если бы что-то внутри меня прорвалось и вышло наружу, я раскрыла пороки своей личности, чего я не допускала даже для себя самой в наиболее интроспективные моменты.
— Я скорее использую людей, чем накормлю или обласкаю их, — сказала я, но сразу же добавила. — Но я вполне способна чувствовать любовь.
Со смесью облегчения и разочарования я переводила взгляд с одного на другого. Казалось, никто из них не придал какого-либо значения моей исповеди. Женщины продолжали наше общение, спросив, как бы я охарактеризовала себя — как храброе существо или трусливое.
— Подтверждено, что я труслива, — заявила я. — Но, к несчастью, моя трусость никогда не останавливает меня.
— Не останавливает от чего? — допытывалась женщина, задававшая вопросы. Ее черные глаза были серьезны, а широкий разлет ее бровей, подобных линии, нарисованной кусочком угля, выражал хмурое внимание.
— От того, чтобы делать опасные вещи, — ответила я. С удовольствием отметив, что они, как оказалось, ждут каждого моего слова, я объяснила, что еще одним из моих серьезных недостатков является моя замечательная способность попадать в неприятности.
— О какой неприятности, в которую ты попала, ты можешь нам рассказать? — спросила она. Ее лицо, которое все это время оставалось мрачным, внезапно осветилось сверкающей, почти злобной улыбкой.
— А как насчет неприятности, в которую я попала сейчас?
Я сказала это полушутя, но все же опасаясь, что они могут неправильно понять мое замечание. К моему удивлению и облегчению, все они засмеялись и стали выкрикивать возгласы на манер сельских жителей, которые делают так, когда что-то дерзкое или смешное поражает их.
— Как же ты оказалась в Соединенных Штатах? — задала вопрос одна из женщин, когда они все
