«Ну конечно, можно, Женевьева. Конечно, можно. Отчего бы и нет? Суть в том, Женевьева, что пока только ты одна, быть может, хранишь ключ к разгадке этой нелепой истории. Ты сама даже можешь не знать об этом. Но то, что видели твои голубые глаза, слышали твои хорошенькие ушки, розовеющие сейчас в прямом свете окна, не могло исчезнуть бесследно. Пусть неосознанно, но ты впитала это в себя, и оно спит сейчас где-то в таинственных глубинах, которые называются подсознанием. Как разбудить тебя, Женевьева? Как сделать, чтобы сумела ты рассказать то, что нужно, то, что ты, возможно, знаешь? Человек человеку рознь. Одни и те же вопросы рождают совершенно различные ответы. Фантазия освежает слабые следы в памяти, позднейшая догадка оборачивается вдруг истинно пережитым эпизодом. Но где же здесь истина, позвольте спросить? И это все, Женевьева, когда люди не имеют основания лгать, скрывать истину. Если же есть у них такие основания, то тут уж совсем нелегко докопаться до правды. Но сейчас тебе нечего скрывать, Женевьева. В этом деле нет и не может быть у тебя никаких интересов. Так как же спросить тебя поудачней, чтобы ты могла рассказать, что знаешь, что видела и слышала, вовсе не думая в тот момент, как какие-нибудь сутки спустя все это станет удивительно важным.
С чего же начать? Допустим так: «Сколько времени, Женевьева Александровна, вы работаете с этой делегацией?» Конечно, очень оригинальный вопрос. Его так трудно было найти. Вот оно и получается, что весь сложный, живущий в тебе мир вдруг выливается в бледный стереотип. И ты думаешь, что этот стереотип способен пробудить не менее сложный мир чужой души? Каков же будет ответ тогда? Впрочем, все это философия. С чего-то надо начать. Пусть это что-то будет определенным и однозначным. Однозначный вопрос и однозначный ответ. Плавание всегда начинается от твердой земли, от берега».
– Вы давно работаете с этой делегацией, Женевьева Александровна?
– Неделю… Восемь дней, если быть точной.
– И за неделю этот господин уже сумел откопать древнюю иконку!
– Это еще вопрос! – усмехнулась Женевьева, смяла недокуренную сигарету.
– То есть?
– В смысле древности… Я, знаете, не верю, что можно так запросто купить пятнадцатый или шестнадцатый век. Даже если речь идет о семнадцатом, то и здесь легко нарваться на подделку.
– Мы отправили иконку на экспертизу.
– Не сомневаюсь в ответе.
– Думаете, фальшивая?
– Нет, что вы! – Женевьева пожала плечами. – Подлинный Рублев или в крайнем случае его ближайший ученик. У нас же такие вещи на улице не валяются.
– Понимаю вашу иронию, Женевьева Александровна, – беспомощно развел руками Люсин. – Вы уж Бога ради простите мое невежество. В этих вещах я совершеннейший профан.
– Тогда тем более не стоит вам возиться с этой иконкой. Она вряд ли поможет отыскать иностранца.
– Вы думаете? – Люсин забарабанил пальцами по столу. Краем глаза он следил за тем, как Женевьева достала новую сигарету и осторожно прикурила от газовой зажигалки, выбросившей неожиданно высокое пламя.
«Что-то задела тебя эта иконка, Женевьева… И чего ты сердишься, чего нервничаешь? Я-то, конечно, в этом деле ни бум-бум, но тебе-то чего волноваться? Или это настолько очевидная фальшивка, что ты как профессионал-искусствовед возмущаешься моей непроходимой тупостью? Нет, Женевьева, тебе бы больше пошла снисходительная усмешка и короткая, полная тонкой иронии разъяснительная лекция. Чего же ты сердишься на простоватого милиционера? Просвети его… Впрочем, разве я знаю тебя? Может, так и нужно: молчаливо негодовать на тупые действия профана и дубаря, который только теряет время, возясь с какой- то фальшивой иконкой?»
– Дайте-ка я отрегулирую вам пламя, Женевьева Александровна.
Люсин взял ее изящную перламутровую зажигалку и осторожно повернул блестящее рифленое колесико.
– Вот теперь в самый раз! – сказал он, любуясь крохотным голубоватым огоньком.
– Спасибо, – холодно кивнула ему Женевьева. «Это-то вы можете…» – подумал за нее о своей персоне Люсин.
– Видите ли, Женевьева Александровна, в нашей работе очень много всякой формалистики, между прочим, отнюдь не лишней, а очень даже необходимой. Что бы я лично ни думал об этой иконке, мне все равно нужно официальное заключение экспертов. Будь на моем месте даже такой специалист, как вы, то и ему пришлось бы обратиться за таким заключением.
«Специфика жанра, как любит говорить мой друг Березовский».
– Я понимаю, – отчужденно согласилась Женевьева, всем своим видом как бы говоря: «А мне-то какое до всего этого дело?»
«Во! – обрадовался Люсин. – Это уже совершенно правильная реакция. Это как раз в твоем духе, Женевьева!»
– Как говорится, не в службу, а в дружбу, ответьте мне, Женевьева Александровна, на совершенно частный вопрос. Выгодное дело подделывать иконы?
– Что? – Она широко раскрыла великолепные, такие синие, такие сердитые глаза. – Вы меня, – на этом слове она повысила голос, – спрашиваете?
– Я вас обидел?
– Нет… – Она на секунду смешалась. – Но при чем здесь я?
«Опять сила эмоции не соответствует ничтожности информации. Хоть убей – не пойму, почему она так кипятится. Постой. Может, она думает, что я подозреваю ее в этом деле с иконой? Неужели она такая дура? До чего же обманчива внешность! Или это нам, мужчинам, просто свойственно: каждую красивую девушку автоматически зачислять в разряд хороших и умных? У-ди-ви-тель-но!»
– А что, если иностранец вовсе и не покупал этой иконы у нас, а, наоборот, сам ввез ее из-за границы, чтобы выгодно продать?
Люсин опять откинулся на стуле, с удовлетворением наблюдая, как Женевьева, наморщив лобик, обрабатывает брошенную им мысль. Она пришла к нему только что, и он не верил в нее ни на грош.
– Очень может быть, – сосредоточенно закивала Женевьева, легонько покусывая нижнюю губку, чуть тронутую перламутровой помадой. – Он ввез ее, чтобы сбыть здесь какому-нибудь дураку. – Лицо ее прояснилось.
«Конечно… И ввез в коробке, на которой стоит штамп ресторана „Россия“. Тем более что буфетчица помнит, как указанный господин третьего дня приобрел у нее обе коробки».
– Так, – одобрительно склонил голову Люсин, – но весь вопрос в том, насколько это выгодно?
– Очень выгодно! – Женевьева прижала ладошки к груди. – Шестнадцатый век – это уже тысячи.
– Ну? – удивился Люсин.
– Я вам говорю. – Она многозначительно постучала кулачком по колену. – Только они там перестарались. Не надо было копировать Рублева – от этого за милю несет липой.
«Не за милю, Женевьева, за версту… Но дело не в этом. Главное, что ты уже больше не опасаешься за себя».
– А другой сюжет прошел бы?
– Конечно. Спас. Никола или там, скажем, Иверская. Троеручица… Лучше всего Одигитрия, конечно! От них так и веет стариной.
– От кого, простите?
– От Одигитрии. Это Божья Матерь такая… Или «Неопалимая Купина»! Тоже очень эффектная икона.
– А! Понятно… Простите, если не так спрашиваю, но разве только от сюжета зависит…
– Древность иконы? – оживленно перебила его Женевьева. – Нет, конечно. – Она снисходительно рассмеялась. – Просто для фальшивки лучше выбирать привычные, я бы сказала – рядовой сюжет. Для надежности! Это не так внушает подозрения, как «Троица» или «Архангел Гавриил» в рублевской манере. О возрасте же судят по многим признакам: доска, патина[1], манера письма, трещины на краске, рама, краска, наконец, да мало ли… Если доска, допустим, выпилена, то я сразу скажу, что это самое большее конец восемнадцатого века!
