– Нет. Он полез. Не утерпел… – усмехнулся Михайлов.
– И как же он полез?
– Обыкновенно. Поставил стремянку и полез.
– А ну принесите стремянку!
– Отпечатки пальцев смотреть будете?
– Побеленные стены шершавы, на них не остаются отпечатки, – серьезно ответил Люсин. – Так дайте же мне, пожалуйста, лестницу!
Михайлов принес из туалета забрызганную известкой и краской стремянку.
– Поставьте ее как тогда, – попросил Люсин. – Постарайтесь вспомнить.
Михайлов установил лестницу, почесал лоб и немного передвинул ее вправо.
– Вроде бы так… – сказал он и, немного отойдя, критически взглянул на стремянку, словно оценивал верность только что положенного мазка. – Пожалуй, чуть поближе к стене, – и придвинул алюминиевые, с резиновыми наконечниками ножки к самому плинтусу.
Люсин стал медленно подниматься по ступенькам. Оказавшись лицом к лицу с Богом, он взглянул вниз; покусывая губы, что-то прикинул и полез выше. Встав на верхнюю ступеньку, дотянулся до того места, где раньше висела «Троица», и опять посмотрел вниз. Ноги его были как раз на уровне реставрируемой части. Он сделал вид, что икона все еще висит под потолком и ему надо ее снять. Встал поудобнее, повертелся, словно проверяя устойчивость лестницы, и поднял руки. Коснувшись оставшегося в стене гвоздя, он спросил:
– Она на гвозде висела?
– Да. По-моему, я еще веревочкой ее для верности прихватил.
Люсин сделал руками движение, должно быть, означавшее, что он принял веревочку в счет. При этом он опять посмотрел вниз.
Запыленные иконы были на уровне его груди. Машинально он провел по ним рукой, снимая пропыленную паутину. Жестяные колючие оклады от этого мало посветлели. Но что-то, видимо, его заинтересовало. Он еще раз погладил их ладонью и прислушался. Явно что-то шуршало. Тогда он осторожно просунул руку за иконы и пошарил.
По стене медленно посыпались на пол ломкие кусочки сухих листьев.
Люсин проводил их взглядом и вытащил из-под икон сухую черную ветку.
– Что это? – спросил он.
– Это? Ах это!
– Это ольха?
– Не помню точно. И вообще, откровенно говоря, в деревьях не разбираюсь.
«Сомнений нет, это именно ольха. Вот ведь какая килька! Поди знай! И кто бы мог подумать? Так вот и рушатся башни, если построены они на песке… Ну что ж, тем лучше! Чуть раньше это был бы серьезный удар, почти крушение. Теперь же просто раскрыта загадка ольхового листика. Не нужно искать этот проклятый ольшаник».
Люсин внимательно прислушался к себе. Как ни странно, почти ничего не менялось. Картина черного, вечереющего леса и угасающего в глинистых лужах заката не исчезала.
«Что же это за лес? Смешанный? Чистый ольшаник?»
Но было слишком темно. Солнце уже село за черную зубчатую линию, и хоть небо еще не остыло и грустное зеркало луж горело вишневым золотом, но кусты и деревья уже не сквозили на свет. Слившись в единую темную массу, они стали неразличимыми. Только воздух синел чуть-чуть в просветах ближней листвы и смутно белели березовые стволы.
«Поди разберись, где тут ольха…»
Люсин решительно слез со стремянки и взял портфель. Достав стеклянную банку с притертой шлифованной пробкой и вату, он подошел к большому «Спасу» и несколько раз мазнул по свежему месту, легонько, небрежно так мазнул. Положил использованную ватку в банку, аккуратно прикрыл ее чистым куском и сделал еще несколько мазков по нетронутой реставратором шелушащейся части.
Михайлов с интересом следил за тем, что будет дальше. Но дальше ничего не последовало. Люсин закрыл банку и спрятал ее обратно в портфель.
– Что вы делали, после того как проводили вашего гостя – проректора?
В том, что означенный факт действительно имел место, Люсин уже не сомневался, поскольку успел проверить. Все алиби железно действовали до девятнадцати часов. Далее начиналась неопределенность.
– Что делал? Ничего. Погулял и вернулся домой. Потом лег спать.
– Во сколько вы возвратились?
– Часов в десять. А что?
«Допустим, что действительно в десять. Но ведь и тогда получается целых три часа».
– Разве вы долго провожали гостя? До самого Загорска, что ли?
– Почему до Загорска? Я же говорю, что гулял! Или нельзя?
– Э, Виктор Михайлович! Я-то думал, что это пройденный этап. Зачем вы возвращаетесь на исходные круги?
– Не понимаю.
– И я не понимаю. Неужели последние события ничему вас не научили?
– Вы икону имеете в виду?
– И ее тоже. Почему, вместо того чтобы помочь мне, вы… Право, Виктор Михайлович, только что вы вдохновенно рассказывали о древней живописи, а теперь вдруг уперлись и не хотите отвечать на самые элементарные вопросы. Или ваше нежелание отвечать вызвано тем, что вы все же причастны к исчезновению этого субъекта?
– Не причастен, – отчеканил Михайлов.
– Тогда в чем же дело?
– Во-первых, у человека, к вашему сведению, может быть какая-то личная жизнь, в которую нечего соваться другим, а во-вторых, вы все равно мне не верите.
– Это уж мое дело! Я задаю вопросы, вы отвечаете – схема простая. А как я ваши ответы квалифицирую, это, простите, вас не касается… Тем более что мыслей моих вы знать не можете.
– Как же! Пробы с потолка берете, краску с икон снимаете. Целая, можно сказать, химия! Где уж тут о мыслях догадаться…
– В самом деле? – улыбнулся Люсин. – Вот уж не думал, что это произведет на вас столь сильное впечатление. Между прочим, Виктор Михайлович, мне удалось получить ясное доказательство правильности некоторых ваших показаний! И именно благодаря этой, как вы говорите, химии! Иностранец действительно был у вас, и в полном соответствии с вашим рассказом сам полез снимать икону. Хотите узнать, как я это установил?
– Нет. Я в чужие дела не вмешиваюсь.
– Ладно. Пусть будет так… А где в тот вечер были, скажете?
– Даю честное слово, что моя прогулка никакого отношения к иностранцу не имела. Это сугубо частное дело. Личное, понимаете?
– Вы виделись в это время с Женевьевой Александровной?
– Нет, не виделся. Она же была в театре! Я вообще ни с кем не виделся, и никакого алиби на тот вечер у меня нет. Хотите верьте, хотите не верьте, но все, что касается иностранца, я рассказал. Больше абсолютно ничего не знаю. Какие еще будут вопросы?
– Видите ли, Виктор Михайлович, чтобы правильно вести следствие, я действительно должен быть уверен в правильности ваших показаний, точнее, в справедливости ваших заверений. Меня совершенно не интересует ваша частная жизнь, но я должен быть уверен – вы понимаете, что значит это слово? – уверен, что вы не были в те часы с иностранцем. Верить вам на слово я, откровенно говоря, не могу, и что, пожалуй, главное, просто не имею права. Заставить вас отвечать вопреки вашему желанию я тоже, как видите, не могу. Что же нам остается? Сложить руки и ждать у моря погоды? А в это время бывший фашистский прихвостень, знающий наш язык, где-то обделывает свои темные делишки, прикрываясь
