тематики, обслуживающей проект. Я правильно говорю?.. — Он покосился на шушукавшихся сотрудников, которые разом присмирели под его строгим взглядом, и закончил с невинной улыбкой: — До поры до времени мы постараемся сами обеспечить необходимую интенсификацию. За счёт перераспределения хоздоговорной тематики. Когда же окончательно выяснится практическая полезность предложенного Анастасией Михайловной поискового метода, мы обратимся в инстанции за дополнительным финансированием. По-моему, так будет разумнее. И это я бы в проект обязательно записал.
Из всех присутствующих один Северьянов полностью понял, куда гнёт учитель и бывший шеф, так ловко выдвинувший его, едва оперившегося кандидата, на столь ответственный и заметный пост. Если вопрос о дополнительном финансировании в случае успешного завершения поисковой темы был предельно ясен и возражений не вызывал, то употреблённый Корватом нарочито расплывчатый термин “перераспределение” сулил Дмитрию Васильевичу массу волнений. Проработав в институте два года на должности и. о. замдиректора по науке, он-то уж знал, насколько неупорядочена, а вернее всего, запутана там хоздоговорная тематика, сколь пёстр и случаен перечень заказчиков. Влезать в эти дебри вновь, особенно в его теперешнем положении, Северьянову никак не хотелось. Но другого выхода не было. Пока только один Корват мог обеспечить всю требуемую для проекта науку, и его право на встречные условия было неоспоримо. Изучив до тонкости Игнатия Сергеевича, человека ловкого, напористого, но вместе с тем и бесхитростного, Северьянов догадывался, что тот для начала потребует себе несколько дополнительных единиц. Скорее всего, он выколотит их из министерства, которому подчиняется институт, опираясь на решение высокого международного органа. Чисто тактически, по-человечески и даже по-государственному это было правильно, но уж больно не хотелось Северьянову участвовать в такой кутерьме. В значении брошенного Игнатием Сергеевичем взгляда обмануться было трудно. Переговоры с главком придётся вести ему, Северьянову, а Корват займёт позицию стороннего наблюдателя. Дадут людей — взвалит на богатырские плечи дополнительное задание, не дадут — увольте, своих хлопот полон рот. Выбирать тем не менее не приходилось.
— Я поддерживаю предложение Игнатия Сергеевича, — значительно кашлянув в кулак, заявил Северьянов.
— Кто ещё желает высказаться? — спросил Майдар. — Или по данному вопросу всё ясно?.. Тогда позвольте мне выразить Анастасии Михайловне нашу признательность.
Лебедева дружески улыбнулась Северьянову, как бы прося извинения за случайный сбой, и вернулась на своё место.
— Не стесняйтесь читать с листа, если склероз мучит, — проворчал, пропуская её, Корват, но тут же смилостивился: — Слава богу, что хоть кончилось благополучно… Молодцом!
В ресторане, куда Лебедева забежала во время перерыва, Игнатий Сергеевич вновь выразил ей свою благодарность.
— Угощаю, заслужила. — Он подвинул ей тарелку пирожных, не обратив внимания на то, что она ещё не приступила к салату.
— В кои-то веки дождалась похвалы от любимого начальника, — счастливо зарделась Анастасия Михайловна. — Смотрите, ещё разбалуете…
— Вам это никак не угрожает.
— Интересно бы узнать, почему?
— Где ваш физхимик, Анастасия Михайловна? — Найдя верный способ увеличить фонд заработной платы, Корват вспомнил о данном поручении и сызнова загорелся навязчивой идеей. — Извините, что приходится напоминать.
— Но я только что из Монголии. — Лебедева сделала большие глаза. — И вообще, разве вы не видите, как я кручусь? Свободной минутки не было…
— А до Монголии? — продолжал настаивать Корват.
— До Монголии? — переспросила она, уловив в голосе шефа нетерпеливые нотки. В такие минуты следовало держать ухо востро. Корват умел быть до обидного несправедливым, хоть и мучался потом запоздалым раскаянием. — До Монголии, Игнатий Сергеевич, я, представьте себе, нашла подходящую кандидатуру, но такие дела, сами понимаете, в один день не делаются.
— В один день! — заворчал, успокаиваясь, Корват, как пролетевшая мимо гроза. — Вы уже две недели, как приехали… Форсируйте, Анастасия Михайловна, у нас с вами нет времени для раздумий. Пора всерьёз задуматься о самих основах формирования залежей.
— Времени для раздумий вы нам не даёте, — мгновенно уловив перемену в настроении Корвата, она ловко его поддела. — А задуматься, оказывается, надо? Или нет?!
— Форсируйте, — кивнул Игнатий Сергеевич, машинально поедая трубочки с заварным кремом.
— Ладно, будет вам человек на той неделе, но завтра вы меня даже не ищите! Уезжаю до понедельника.
— Что? — удивился Игнатий Сергеевич. — Это ещё зачем?
— Мужа давно не видела. Соскучилась. Спасаю семью.
— А он что, не может приехать?
— Он не может, — терпеливо вздохнула Анастасия Михайловна. — У него служба, он — генерал.
— Ну и что? Тоже мне причина! Подумаешь, генерал!
XIX
Светлана и Кирилл виделись почти ежедневно, хоть и не уславливались при расставании о новых встречах. И каждое как будто нечаянное свидание воспринималось обоими словно чудесный промысел. Повинуясь то ли высшему указанию, то ли заранее зная о том, что нет надежды на продолжение, они расставались с ощущением окончательного обрыва. Мимолётно соприкоснувшись похолодевшими пальцами и уронив ничего не обещающее “пока”, расходились по своим уголкам. В такие мгновения внешнего отчуждения они были так созвучны друг другу, так отчаянно рвались сквозь немоту, что достало бы робкого прикосновения, вопля, застрявшего в горле, готовой прорваться слезы. И рухнули бы несуществующие преграды, развеялись вздорные опасения. Но, окаменев и замкнувшись в горечи одиночества, женщина и мужчина были как два необратимо раздельных, до краёв переполненных собственным прошлым сосуда, где отстаивались разочарования и уязвленная гордость.
Могла быть радость, а была лишь всеохватная тоска, и близость могла быть, но все пути к ней перекрыла суеверная подозрительность, сторожившая всякий шаг, так и этак толковавшая любое слово.
Кирилла трясло в холодной лихорадке. Он почти не спал, сжигая ночи бесконечным перебором вариантов. Загораясь очередной придумкой, выстраивал линию поведения, оттачивал каждую фразу, которую готовился ей сказать, пытаясь предугадать ответную реакцию. Но его безотказный аналитический мозг, пылая от непосильного напряжения, запутывался в противоречиях. Перед рассветом, когда после кратких, не дающих отдохновения провалов становилось невмочь ворочаться с боку на бок, он немного остывал и вроде как успокаивался. Становилось ясно, что все его хитроумные построения не что иное, как мальчишеская глупость, а то и вовсе горячечный бред. Так ничего и не решив ни за себя, ни за неё, он воспламенялся приближением встречи. Добровольная мука, с которой он порывался покончить любой ценой, неуловимо меняла свой беспокойный облик. Нетерпеливо торопя часы, Кирилл уже не мечтал об избавлении любой ценой. Напротив, при мысли, что какие-то совершенно непредвиденные препятствия могут помешать ему увидеться со Светланой, его охватывала такая тревога, перед которой меркли все прежние терзания бессонницы. И тогда он начинал прозревать, что овладевшее им помрачение, со всеми его сумбурными всплесками, было лишь отголоском этого живущего в подсознании страха. Всё сводилось к простейшей истине. Он, Кирилл Ланской, вполне современный тридцатилетний мужчина, пуще смерти боится потерять женщину, которую почти не знает, и не может ни о чём думать, кроме неё.
“Но ведь это же не любовь? — пытался убедить себя Кирилл. — Любовь не должна обернуться сплошным беспросветным страданием, от которого каждое мгновение ждешь беды. Любовь, тем более с первого взгляда, это безоглядный порыв, доверие, незащищённость. Но доверия нет и в помине. Чего ж я хочу?.. Я не могу без неё — и это единственно достоверно. Такой не должна, не смеет быть любовь. Это разрушительная болезнь, когда страх вытесняет желание… Рядом со смертью, на грани безумия… И ничего больше не надо. И не жаль никого — ни себя, ни родных. И всё, чем жил доселе, к чему стремился, — ничто перед страхом потери… Но ведь так не болеют на исходе двадцатого века. Все те, в чьих генах жила
