– Ты тоже ничего, видный мужчина, – одобрила Ирочка. – И не носатый совсем… Ты черкес или осетин? Или арык… нет, абрек?
В этих немногих известных ей экзотических словах чудилась чарующая музыка гор, и она никак не могла понять, отчего Гиви все морщится, словно от приступа большой или малой нужды. Пришло время расшевелить его немного. Ирочка перебралась поближе к гостю, устроилась рядышком на диване.
– А что мы курим, ну-ка? «Кэмел»? А я думала, что все урюки… абреки курят «Казбек». Скачут, жеребцы такие, в бурках, объезжая свои гаремы… У тебя сколько жен?
– Адна!
Гиви величаво изогнул бровь, напыжился.
– Смотри, обидчивый какой! – умилилась Ирочка. – Джугашвили какой! Вылитый абрек! Скажи: зарэжу – абреки так всегда говорят. Скажи! И пронзи меня кинжалом прямо в сердце!
В театральном порыве она рванула платье, и кнопки послушно разошлись в стороны, приглашая кавалера немедленно заняться поисками Ирочкиного сердечка, бешено колотящегося под одной из обнажившихся грудей.
И… Наступила внезапная тишина. Заливаясь удушливым багрянцем, администратор рынка Ирина Дмитриевна Славина принялась неуклюже натягивать полы платья на вяло провисший бюст, взывающий к состраданию сразу всеми своими прожилками. Она все поняла по расширившимся глазам Гиви. Так не смотрят на полуобнаженных дам. Так смотрят на дохлую лягушку, подложенную на блюдо вместо обещанного десерта.
Праздника для души и тела не получилось, сплошной стыд и срам.
Вот почему Ирина Дмитриевна возвратилась домой не так поздно, как предполагала. Вот почему на следующее утро она очутилась у зеркала, пытаясь взглянуть на себя чужими глазами. Взглянула. И ужаснулась.
Очень скоро, ужасаясь неизмеримо сильнее, она оказалась на проклятом стуле, связанная по рукам и ногам.
7
Она спохватилась, когда могла лишь шевелить пальцами, ерзать по сиденью и мотать головой. Даже упасть на ковер вместе с массивным квадратным стулом не удавалось. Зачем упасть? Но хоть что-то же нужно было предпринять! Это стало совершенно ясно, как только она увидела руки Борюсика и то, что они держали. Моток скотча, трескуче разматываемый пальцами, затянутыми в тонкую резину перчаток для стирки!
– Ты!.. – вот и все, что удалось сказать до того, как на лицо лег первый слой липкой ленты.
Все произошло обыденно, так просто… Через несколько минут Борюсик, избегая встречаться взглядом с ее округлившимися, молящими глазами, уже перемещался из комнаты в комнату, одеваясь, причесываясь, что-то жуя на ходу. Невозмутимо собирался на работу по отработанной за многие годы программе. Его необходимо было остановить.
– Бммм, – жалобно позвала она сквозь скотч. – Нннт!
Ноль внимания. Он просто прошел мимо, насвистывая. В спальне, за ее спиной, раздался щелчок выключателя бра, такой родной и знакомый. Зачем ему понадобился свет? Еще не вечер!
Звякнули в пепельнице ключи – это уже в гостиной, но все равно за ее спиной. Борюсик собирается уйти из дома без ключей?
«Почему мы не завели ребенка? – неожиданно подумала она и тут же сама себе ответила: – Да потому, что он не хотел. При детях он не осмелился бы связать тебя и делать с тобой что угодно!»
Что угодно? Нет, Борюсик не мог задумать что-то страшное! Это шутка! Неумная шутка ревнивого мужа. Сейчас он снимет с ее губ этот дурацкий скотч, развяжет и скажет: «Это тебе наука! Чтобы не шлялась по ночам где попало!» А она упадет ему в ноги и попросит прощения, пообещает, что подобное не повторится никогда-никогда! Он простит, он обязательно простит, и тогда они заживут по-другому. Ведь ближе друг друга у них нет никого на свете! И пускай он рассказывает ей про ягоду-арбуз хоть каждый день, это ее больше не будет выводить из себя. Нужно только объяснить все это Борюсику. Чтобы он дал ей возможность говорить и выслушал.
– Сними скотч! – взмолилась она. Получилось: – Н-мм ккк-тч!
Он остановился перед ней и слушал, наклонив голову набок. Потом его яркие губы, обрамленные серебристой порослью, зашевелились, произнеся убийственно-короткое:
– Перебьешься! Сама виновата, дура!
Что ему нужно? Как до него докричаться?
– Рр-р-рвв… Пжж-ж… – Это означало: – Развяжи, пожалуйста.
Борюсик медленно покачал головой. Он не собирался ее освобождать. Вместо этого то ли всхлипнул, то ли коротко хохотнул и опрометью бросился в прихожую, а затем – прочь из квартиры.
Щелчок захлопываемого замка не прозвучал, сколько Ирина Дмитриевна ни прислушивалась.
А вскоре… А вскоре она почувствовала, что в квартиру проник кто-то чужой. Кожей почувствовала. Входная дверь открылась совершенно бесшумно, но впустила легкий сквознячок, настороживший каждый волосок на ее голом теле. Резво-резво побежали по коже мурашки, оповещая организм об опасности: холодно, простудишься!
Она не боялась простудиться, сидя раздетая на сквозняке. Она боялась совсем другого. Шумно задышала носом, замычала, задергалась. Зачем здесь чужой? – лихорадочно соображала она, предугадывая ответ сердцем, но отвергая его рассудком.
Чужой вошел, вкрадчиво шурша полами длинного черного плаща. Он не прятал своего лица, и это было хуже всего. Не потому, что лицо выглядело страшным или уродливым. Нет, его можно было назвать симпатичным, даже красивым. Если бы не застывшее, неподвижное выражение. Не лицо, а маска, скрывающая внутреннюю мерзлоту. В блекло-голубых глазах незнакомого парня плавали и не таяли холодные льдинки.
Он остановился напротив, не произнеся ни слова. Поразительно, но собственная нагота абсолютно ее не смущала. Почему-то парень напомнил ей хирурга из какого-то старого фильма. Черно-белый персонаж. С таким же отрешенным выражением бледного лица он готовился приступить к ответственной операции. Но никакая операция ей не требовалась! Ей нужно было лишь поскорей проснуться!
Только не снилось ей это, несмотря на то что состояние ее было поистине кошмарным. По щекам уже катились самые настоящие слезы, горячие и наверняка соленые, хотя не было никакой возможности попробовать их языком на вкус.
Все в том же гробовом молчании незнакомец взял с тумбочки видеокамеру, включил, вставил в нее кассету, извлеченную из кармана, и направил объектив на Ирину Дмитриевну. Только теперь она машинально попыталась соединить колени, но путы резко напомнили ей об истинном положении вещей. К тому же ее нагота совершенно не интересовала незнакомца. Повод для его визита был явно гораздо более серьезным.
Когда съемка закончилась, он подошел совсем близко. Она сидела, ни жива, ни мертва, парализованная и лишенная способности сопротивляться. Теперь не только путы мешали ей вскочить со стула и не только скотч глушил крик. Это был шок, вызванный предчувствием неизбежного.
Он склонился над ней и внимательно посмотрел в ее глаза – неожиданно кротким, чуть ли не сочувствующим взглядом:
– Страшно?
Она с готовностью кивнула.
– Так и должно быть, – успокоил он. – Мне тоже страшно.
В поле зрения возникла рука, медленно приближающаяся к ее лицу. Средний и указательный пальцы растопырились, целясь ей прямо в глаза. Ирина Дмитриевна сомкнула веки, но пальцы покушались вовсе не на ее зрение.
– Мм-чч-кк! – завыла она, делая безнадежные попытки высвободить нос из тисков.
Воздух хотелось втянуть так сильно, что в какое-то мгновение она поверила, что способна прорвать скотч, залепивший рот. Это был самообман. Но через тридцать секунд, когда жжение в грудной клетке стало невыносимым, когда Ирина Дмитриевна побагровела от натуги и конвульсивно задергалась, доступ кислорода в ее раздувшиеся ноздри был возобновлен. Дав ей время на то, чтобы немного отдышаться,
