натыкаясь на неожиданное препятствие, но вскоре убеждались, что под ними всего лишь гладкая цистерна бездарно утопленного бензовоза. Протрезвев, водитель заявил в милицию об угоне, и «ЗИЛ», наполненный горючим, до сих пор числился в розыске.
Ставок правду знал, но молчал. И с надеждой прислушивался к каждому всплеску, будоражащему его поверхность. Почему-то он был убеждён, что это необычайно знойное лето будет весьма богатым на улов.
Чудная история приключилась на берегу ставка с Ванькой Богословским, когда он выпил, не закусил и впал на солнцепёке в прострацию с уже ненужной удочкой в руках.
На рассвете в воскресенье он притопал из своей деревушки к ставку, переправился на схороненной в камышах плоскодонке на островок и уселся на своей любимой проплешине на крутом бережку. Он полагал, что место это заколдованное, поскольку без улова не уходил отсюда ещё ни разу.
Прошлым летом сгинул без вести его единственный белобрысый сынишка, отправившийся за раками. Ванька потом весь ставок раз десять обошёл, голос сорвал, тоскливым криком глотку надсаживая, а остров вообще на карачках исползал. Не нашёлся мальчонка, как в воду канул. Утоп, давно догадывался Ванька, хотя людям никогда не признавался в этом. Он и к рыбалке пристрастился, чтобы реже смотреть им в глаза.
Тяжело было ему жить с таким страшным знанием, почти невмоготу. И без жены, которая зачахла в одночасье, тяжело. Дочь Варенька уже взрослая совсем стала – в университете училась. Лето она, правда, старалась с отцом проводить, но осень, зиму и весну надо было в одиночку как-то перетоптаться.
Лишь на островке, пригорюнившись с удочкой, Ванька понемногу оттаивал сердцем. Ощущалось тут смутно присутствие маленькой родной души, незримо обитавшей где-то совсем рядом. Камыш зашуршит, а Ваньке чудится детский шёпот. Стрекоза на шею присядет – как вроде кто-то пальчиками прикоснулся.
Ставок забрал сынишку, в этом Ванька почти не сомневался. А взамен открыл местечко, где клёв с утра до вечера, словно рыбу кто-то сюда специально приваживает. Много раз Ванька порывался понырять под обрывчиком, да духу не хватало. Вот и сидел на бережке со своей удочкой, неподвижный, словно могильный камень.
Появился улов – не переводилась с той поры и водочка, к которой Ванька пристрастился не меньше, чем к рыбалке. В полдень он, как обычно, вынес полное ведёрко на шоссе, чтобы продать за сколько придётся. Городские парни, притормозившие рядом, богатый улов ссыпали на обочину, а выбрали одного только большущего краснопёрого окуня. Зато дали за него целую литровую бутылку иностранной водки, чистой как слеза. Как тут не выпить? Дивясь странным покупателям, Ванька прихватил снасти и вернулся на островок – вроде как рыбалить, хотя уже знал, что напьётся, крепко напьётся. Хлебнёт из горлышка горькую и забормочет, уткнувшись пустым взглядом в воду: эх, сынок, сынок… Опять хлебнёт и опять забормочет. Вот и вся пьянка.
А дальше все пошло не так, как всегда. Не развалился Ванька на травке, не захрапел. Просто, просидев несколько часов кряду на самом солнцепёке, сделался вдруг вялым и каким-то помертвевшим, хотя окружающее воспринималось как раз непривычно ярко и живо. Солнце голову напекло? Он с трудом поднял чугунную голову к небу, прищурился и, прежде чем в глазах померкло от невыносимо яркого света, успел отметить про себя схожесть солнечного диска с сияющим ликом, склонившимся над ним.
Потом под сомкнутыми веками в багряной тьме поплыли оранжевые круги, замельтешили зеленые козявки. И незнакомый голос вдруг забубнил на ухо что-то про сборище сатанинское, про десятидневную скорбь и всякие напасти. Не было сил даже помотать головой, отгоняя это наваждение. Приходилось слушать, как будто радио в голове включили.
– Побеждающему дам белый камень и на камне написанное новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает. И власть дам ему над язычниками.
И будет пасти их палкою железной…
Тембр и заунывные интонации этого голоса чем-то напоминали звучание похоронного оркестра с его надрывно фальшивящими трубами. Таким грозным и скорбным был голос, что Ванька, боясь свихнуться от тоски, все же сумел разомкнуть отяжелевшие веки.
Никого перед ним, конечно, не оказалось, лишь стеклянная гладь воды бесстрастно отражала перевёрнутый вверх дном мир.
– Э! – нерешительно воскликнул Ванька. – Кто здесь шуткует?
– Иди и смотри! – строго велел голос.
– Куда идти-то?
– Сиди, тебе сказано. Просто сиди и смотри.
– А, тогда ладно.
Преодолевая обморочную слабость, Ванька устремил взор на дамбу, по которой проходила грунтовая дорога от шоссе к дачному посёлку. Там было пока пусто, но чудилось, что к ней приближаются невидимые всадники.
Нет, как вскоре выяснилось, это был не глухой топот конских копыт. На дамбу, хрустя гравием и фырча моторами, неспешно въезжали один за другим три автомобиля, направлявшиеся в сторону посёлка.
Первой шла, норовисто покачивая массивным крупом, красная иномарка с олимпийскими колечками на сверкающем радиаторе. Сквозь открытое окно можно было рассмотреть рыжеватого спортивного парня, держащего перед собой зачехлённый карабин с таким удалым видом, словно это был меч в ножнах. Его крупная фигура заслоняла водителя, но Ванька догадывался, что второй седок ни в чем не уступает первому: такой же здоровый, самодовольный и наглый.
Когда из-под машины с резким хлопком вылетел камушек, Ванька невольно втянул голову в плечи, решив, что началась пальба. Пока, слава богу, обошлось, но оружие ведь с собой возят, чтобы стрелять.
Едва не касаясь бампером кормы алой иномарки, следом полз тупорылый вороной джип. Правивший им человек тоже ехал с опущенными стёклами. Он прижимал плечом к уху трубку с антенкой и раздражённо орал в неё на всю округу:
– Громче!… Что?… Какая, на хрен, пшеница? Я тебе про ячмень толкую – тысяча тонн на колёсах!…
