Рита подумала, что хмель и ее здорово разобрал. Собравшиеся за столом сделались какими-то другими, лишь отдаленно похожими на тех, прежних. А Сергей вообще виделся ей новыми глазами. Пускай не очень трезвыми, но все равно новыми.
– Это твоя песня? – спросила она почему-то шепотом.
– Была моя, – неохотно ответил Сергей.
– Что значит «была»?
– Ты или сочиняешь песни, или воюешь. Эти занятия несовместимы.
– Война, слава богу, давно закончилась, – заметил Виталий. Чтобы отчетливо видеть собеседников, ему приходилось смотреть на них одним глазом. Это придавало ему сходство с всезнающим мудрецом, только очень юным и пьяненьким.
– Для меня ничего не закончилось, – сказал Сергей и бросил взгляд за окно, где уже вовсю светило майское солнышко. – Разве что эта проклятая ночь.
Поднявшись, он со стуком поставил гитару в угол и вышел из кухни, показывая всем своим видом, что смертельно устал от чужих проблем и желает остаться один.
Это было настолько очевидно, что Рита проворно выскользнула из-за стола и устремилась за ним следом.
Глава 16
Правда, и ничего, кроме правды
1
– В детстве я ощипывал живых воробьев догола и бросал их в воду, – выдавил из себя Березюк.
– Отлично, – кивнул Ластовец.
– Нет, я после этого себя очень скверно чувствовал. Один раз даже пытался повеситься.
– Отлично, что вам хочется выговориться, – поправился Ластовец, – а воробьи – шут с ними.
– А еще мы с ребятами ходили по ночам к бане и там заглядывали в открытую фрамугу.
– Ну, такие грешки за всеми водились. Ерунда.
– Нет, не ерунда, – уныло возразил Березюк. – Однажды в бане мылась девочка, которую я любил, а я хихикал вместе со всеми и никому не запрещал на нее пялиться.
Ластовец бросил взгляд на часы и заметил:
– Сейчас бы та девочка была бы рада, чтобы на нее кто-нибудь захотел посмотреть, да годы, увы, уже не те. Она ведь ваша ровесница, наверное?
– Ее звали Люба, Люба Алексеева. Она училась со мной в одном классе и стеснялась носить очки. Еще до школы мы ходили в один детский садик, и там, за летним павильоном, иногда показывали друг другу… Ну, вы меня понимаете…
– Обычное любопытство, – отмахнулся Ластовец. – Здоровый детский интерес.
– Нет! Нездоровый! Потому что я…
Речь Березюка оставалась ровной, но постепенно убыстрялась. Он отлично сознавал, что сидит напротив офицера ФСБ, перед которым едва ли стоит распускать язык, но ничего не мог поделать с собой. Введенный скополамин побуждал его не просто к откровенности, а к стремлению вывернуться наизнанку.
Ластовцу было скучно. За годы работы в следственном управлении ФСБ он и не такое слышал. Солидное старинное здание без вывесок, расположенное в тихом переулочке между Никольской и Ильинкой, являлось своего рода исповедальней, где и без «сыворотки правды» люди начинали выкладывать и то, что действительно знали, и то, о чем только догадывались, но главным образом то, что от них желали услышать.
И все же в некоторых случаях Ластовец предпочитал использовать химические препараты. Не всегда ведь есть время и желание разводить тары-бары-растабары. Тогда просишь медиков сделать подследственному укольчик и терпеливо ждешь, пока он «поплывет» окончательно.
Ощипанные воробьи и голые подруги детства – всего лишь издержки производства. Это как разгон перед трамплином. Главное, чтобы подсознание собеседника как следует раскрепостилось, перестало притормаживать на скользких поворотах. А потом только знай подстегивай подследственного все более насущными вопросами да пиши на диктофон очередную человеческую комедию.
Карл у Клары украл кораллы, Клара у Карла украла кларнет. В следственном изоляторе ФСБ каждый день царят подлинно шекспировские страсти. Классики отдыхают. Им, знатокам человеческих душ, вовек не насочинять такого, что для работников «конторы» – обычная рутина.
Березюк тараторил все быстрее и быстрее. Воспоминания перенесли его в пионерский лагерь, где воспитательница застала его за рукоблудием. У нее, оказывается, была совершенно плоская грудь, но зато…
– Хватит об этом, – попросил Ластовец, морщась.
Он терпеть не мог всю эту гнилую «клубничку», которой пичкали в последнее время раскрепостившихся вконец россиян. Но от вездесущих СМИ никуда не деться, их замолчать не заставишь, а подследственного, даже по уши накачанного психотропными средствами, всегда можно держать в узде.
– Перейдем к личности вашего племянника, которого вы застрелили вчера в метро, – сказал Ластовец, прихлопнув ладонью по столу. – Какие отношения вас связывали, кроме родственных?
– Клим Басаргин…
Березюк вытер со лба обильный пот. Это был один из побочных эффектов скополамина – препарата крайне опасного для людей с нарушениями сердечной деятельности. Жар, перепады давления, головокружение, усиленное сердцебиение. Можно было не сомневаться в том, что сейчас у милиционера очень сухо во рту, но пить ему давать нельзя ни в коем случае: лихорадочная говорливость напрямую связана с обезвоживанием организма. Кроме того, если оставить Березюка в покое, он моментально уснет беспробудным сном, поэтому ему нельзя давать передышек.
Нужно непрерывно задавать ему все новые и новые вопросы. Как только возбуждение пройдет, у него начнутся галлюцинации, бред, может быть, даже истерические припадки, перемежающиеся с суицидально- депрессивными состояниями. Так что скоро придется откачивать Березюка антидотом. А когда он очухается, ему все равно будет очень и очень хреново. И…
И полковника Ластовца это устраивало. Он терпеть не мог всех милиционеров скопом и майора Березюка конкретно. Для комитетчика вся эта свора была сродни шакальему племени, следующему за крупным хищником. Неизбежное зло, с которым приходится мириться. Шакалы всегда урвут кусок твоей добычи, а стоит показать им слабину, так и тебя самого сожрут с потрохами. Они никогда не упустят случая цапнуть исподтишка, даже если вокруг полным-полно падали, которой они неустанно набивают свое брюхо. «Ты есть то, что привык есть», – говорили древние, и, слушая исповедь Березюка, полковник брезгливо морщил породистый нос.
От милиционера за версту несло внутренней тухлятиной, он весь был насквозь гнилым, и логика его действий была логикой шакала, гиены – кого угодно, только не цивилизованного человека.
Выследить слабую, беззащитную добычу. Обложить ее со всех сторон, загнать в безвыходную ситуацию. А потом, сатанея от собственной безнаказанности, рвать жертву на куски, игнорируя мольбы о пощаде и крики о помощи. Кто отзовется? Милиционеры в своем праве, у них власть, у них сила.
Пока они в стае, подытожил Ластовец, разглядывая разговорившегося Березюка. Поодиночке эти твари не так уж опасны. Ничего не стоит сломать хребет любому.
Майор милиции жестикулировал, брызгал слюной и говорил, говорил, говорил… Взмокший от пота, побагровевший, с полузакатившимися зрачками, он был не то чтобы страшен, но отвратителен. А дела его… Неужели когда-нибудь такому воздастся по делам его? Сколько покалеченных судеб за один только минувший год! Черти в аду замучаются масло на сковороду подливать. И вообще надежды на них мало, на чертей. Вдруг примут майора Березюка в свою компанию, вместо того чтобы определить в самую горячую точку пекла?
Непорядок. Пусть сначала люди такого сорта на земле за свои грехи ответят, а Страшный суд, если он действительно существует, учтет это обстоятельство при вынесении окончательного приговора.
– Знаю твои дела! – выкрикнул Березюк, грозя полковнику пальцем. – Ты ни холоден, ни горяч… О, если бы ты был холоден или горяч!
