разработанную офицером шанхайской полиции Файрбэйрном и перенятую британскими «командос». К сожалению, посоревноваться с ними Бондарю пока что не довелось. А жаль. Интересно было бы выяснить, намного ли отличается реальная западная спецура от киношной.
Стрельба на экране сменилась постельной сценой, вызвавшей у Бондаря мысли о Фатиме. Какого черта она к нему привязалась? Что ей надо? Большой и чистой любви от мужчины, которого она увидала впервые? От мужчины, который старше ее как минимум на десять лет?
Возвращаясь из туалета, Бондарь даже не взглянул в сторону назойливой стюардессы, но она не только не обиделась, но и успела шепнуть, что подойдет к нему позже. Зачем? Должна же быть какая-то цель. Бондарь не питал иллюзий по поводу своей привлекательности для женского пола. Да, многие барышни поглядывали на него с интересом, но после обмена несколькими фразами остывали еще скорей, чем загорались. Знакомясь с женщинами, Бондарь не умел быть веселым, беспечным и милым, как того требует закон жанра. Вместо того, чтобы рассказать смешной анекдот или сделать двусмысленный комплимент, он мог ляпнуть какую-нибудь бестактность, а то и нагрубить. Кому такое понравится? Уж конечно, не молоденькой стюардессе, привыкшей к знакам внимания со стороны пассажиров.
Темненькая, большеглазая, с выпяченной по-птичьи грудкой – молодость и свежесть ее главные козыри, но если Фатима будет выкладывать их без оглядки, то заветного выигрыша ей не видать как своих ушей.
«Провинциальная дурочка, – ругал ее Бондарь, стремясь отделаться от навязчивых мыслей о стюардессе. – Тоже мне, охотница за мужскими головами выискалась! Романтики захотелось? Поищи кого- нибудь другого. Лично я – пас. Приключения такого рода не для меня. Хотя… в последнее время жизнь стала чересчур пресной. Кажется, я объелся домашними варениками и пирожками. Тошнит».
Бондарь мрачно уставился в иллюминатор, за которым клубились уже не облака, а настоящие грозовые тучи. Прохладный воздух в салоне самолета казался наэлектризованным. Фильм закончился, но подвешенные к потолку телемониторы продолжали работать вхолостую. Их змеиное шипение усиливало ощущение опасности. Черно-белая рябь на экранах заставляла пассажиров нервничать.
– Да выключите же их наконец! – не выдержала дама, превосходившая дородностью и статью Людмилу Зыкину в ее лучшие времена. – Сколько можно?
– Издеваются, – поддержал даму пожилой мужчина с бравыми мексиканскими усиками. – До ручки довести нас хотят.
– Эй, кто-нибудь! Вырубите телики!
– Телевизоры выключите, вам говорят!
Мониторы погасли, но скопившаяся в салоне тревога никуда не делась. Ноздри Бондаря уловили густой запах пота, повисший над рядами кресел. Казалось, еще чуть-чуть, и его можно будет увидеть воочию, словно болотный туман. Это выбрасывался наружу адреналин, бурно вырабатывавшийся в организмах напуганных грозой пассажиров. Попеременное мигание света в салоне и молний за окнами напоминало о том, как, в сущности, ненадежна, как тонка скорлупа самолета перед напором грозной стихии.
По рядам пронесся сдавленный ропот, сопровождавший особенно яркую вспышку молнии. Заплакал перепуганный ребенок, но его жалобные стенания оборвал сокрушительный раскат грома. Через несколько секунд плач возобновился уже в два горла – к малышу присоединилась его мать.
Бондарь обнаружил, что вцепился в подлокотники с такой силой, будто намеревается оторвать их от кресла, и велел себе расслабиться. Тем не менее поза получилась не такой непринужденной, как ему хотелось бы. В голове проносились мысли, порожденные коллективной паникой, назревающей в салоне. Сколько лет эксплуатировался этот самолет Туполева, помнивший времена своего именитого создателя? Сколько лишних летных часов провел он воздухе, вопреки инструкциям и техническим стандартам? Не отвалятся ли у него крылья, подточенные чрезмерными нагрузками? Ведь при капитализме от эксплуатации страдают не только люди, но и механизмы. А вдруг двигатель «Ту-134» заартачится, отказываясь работать на новых хозяев, выжимающих из него все возможное и невозможное?
Стоило Бондарю задать себе этот вопрос, как шум турбин изменился от рокочущего гула до натужного сипения, расшатывающего психику не хуже, чем скрежет вилки по дну алюминиевой миски. Плакали уже три женщины и два ребенка; их голоса с трудом пробивались сквозь нарастающее давление на барабанные перепонки.
Что ж, сказал себе Бондарь, чему быть, того не миновать. Погибать ни за что ни про что не хотелось, однако ощущение нависшей угрозы сопровождалось приятным щекотанием нервов. Что-то вроде профилактики для организма, впавшего в кабинетный анабиоз. Давно пора. Усыпляющий омут тихой, спокойной жизни затягивал Бондаря все глубже и глубже. Будучи человеком действия, он задыхался, когда наступало затишье. Смертельная скука убивала его в буквальном смысле этого слова. Вынужденный простой продолжался уже два месяца, но вот в сплошной пелене будней образовался некий просвет, заставивший Бондаря очнуться от сонной одури. Грозовой воздух был насыщен озоном и электрическими флюидами.
Фатима, возникшая в начале прохода, выглядела такой бледной, словно провела все это время в борьбе с расстройством желудка.
– Просьба застегнуть ремни, – объявила она в крохотный микрофончик, пришпиленный к воротнику ее блузы.
– А что происходит? – визгливо спросил обладатель мексиканских усов.
– Ничего особенного, – вымученно улыбнулась Фатима.
– Тогда зачем пристегиваться?
Ответ последовал извне. Самолет провалился в воздушную яму, вдавливая пассажиров в кресла. Восстанавливая потерянную высоту, он так взревел всеми своими турбинами, что голос усача превратился в комариный писк.
– Пусть командир выйдет и объяснит, что происходит, – надрывался он. – Если самолет терпит крушение, то так и скажите.
Крушение?
Слово моментально облетело весь салон, повторяемое на все лады. Бондарь пожалел, что не имеет возможности выкурить сигарету. Самолет опять упал вниз, после чего снаружи стало темно, как ночью. По плексигласу иллюминаторов полил дождь, превративший салон в подобие отсека субмарины. Раскаты грома зазвучали почти непрерывно, напоминая артиллерийскую канонаду. Началась болтанка. Отвратительно запахло рвотой.
Неожиданно для себя Бондарь подмигнул Фатиме. Бросив на него недоумевающий взгляд, она попятилась и скрылась в своем закутке. Ей было не до флирта.
Бондарь проглотил едкую желчь, поднявшуюся из желудка, и откинул голову на спинку кресла. В критические моменты, когда ход событий не зависит от человеческой воли, самое правильное – абстрагироваться от происходящего и отдаться на волю случая. Подобная безучастность избавляла от смятения чувств и ненужной суеты. Бондарь попросту ушел в себя, как укрываются в глубоких убежищах люди, пережидающие разрушительный ураган. Вместо того чтобы обращать внимание на грохот, молнии и лихорадочную дрожь самолета, он занялся проверкой памяти, выуживая оттуда полузабытые стихи канувших в Лету поэтов.
Бондарь частенько развлекался подобным образом, проверяя, не утратила ли прежней цепкости его память. Лирика его не привлекала, но однажды ему пришлось безвылазно просидеть в засаде полторы недели, а под рукой не оказалось ничего интереснее поэтического альманаха. Тогда Бондарь проштудировал его от корки до корки, а на протяжении следующего месяца повторял пройденное, валяясь с простреленным легким в госпитале.
Перебирая в уме строчки механически, как четки, Бондарь привычно пожалел о том, что пищей для ума ему послужили стихи, а не какой-нибудь справочник, разговорник или энциклопедический словарь. Стихи практической ценности не имели. Тверди их хоть с утра до ночи, а мир не
