заманчиво мигали и переливались огни Одессы, благополучное возвращение в которую стало смыслом всех действий Сида Штейна. Он даже собирался вознести молитву небесам, когда с недоумением обнаружил, что оранжевая «Нива» мчится не позади, а рядом, развивая по бездорожью такую же скорость, с которой ехал он сам. Более того, этот чокнутый русский Джеймс Бонд умудрялся целиться в него из пистолета!
– Don’t shoot! – завопил Штейн, путая русские и английские слова. – Не стреляй! You are crazy… Я не хочу… Я не хотел.
Едва различимые звуки выстрелов оборвали эти бессмысленные вопли. Огненная вспышка в голове Штейна была столь яркой, что он ослеп – ослеп навсегда.
Потерявший управление «Чероки» врезался в бетонную плиту с торчащими из нее стальными прутьями, оторвался от земли, кувыркнулся в воздухе и грохнулся на смявшуюся крышу.
Штейн, торпедой протаранивший лобовое стекло, ничуть не обеспокоился по этому поводу. Вот уже как три с половиной секунды он был не жилец на этом свете.
Не до жиру, быть бы живу.
Мысленно попрощавшись с гонораром, Шурик ударил по тормозам. Цепляясь задними колесами за асфальт, «Ауди» пошла юзом. Запахло паленой резиной.
Сплюнув выступившую из десен кровь, Шурик выбрался наружу и взял пистолет обеими руками.
Успевшая развернуться «Нива» находилась в ста метрах от него, работая на холостых оборотах. Потом ее фары вспыхнули ярче, и она рванулась вперед.
Облокотившись сведенными вместе руками на открытую дверцу, Шурик заработал указательным пальцем, целясь чуть выше слепящих его фар. Стрелял он почти в упор и с такой дистанции, что пули наверняка прошивали «Ниву», словно лист пенопласта.
Шурик почти физически ощущал, как они дырявят грудь противника, вырывая куски мяса из его спины. Опьянение собственной удалью заставляло его выкрикивать что-то торжествующее.
Он еще кричал, когда оранжевый вихрь смел его вместе с дверцей «Ауди», забросив в такую непроглядную тьму, что выбраться оттуда на свет божий уже не представлялось возможным.
Там не было необходимости стрелять и убивать, оружия там тоже отродясь не водилось.
А палец умирающего все дергался и дергался, попусту гоняя ночной воздух.
Возвратившись к перевернутой «Тойоте», Бондарь вышел из машины. Потрогал стволом «беретты» подбородок. Спросил у корчащегося на земле парня:
– Тебя как зовут?
– Лёва, – простонал тот.
– Плохи твои дела, Лёва.
– Сам знаю, что плохи. Рулевая колонка брюхо проткнула.
Надеясь вызвать к себе сострадание, парень оторвал от живота окровавленные ладони и выставил их перед собой.
Бондарь даже не взглянул на протянутые к нему руки. Он достаточно повидал крови на своем веку. Та, которую проливали враги, оставляла его равнодушным.
– Твоя главная беда не в проткнутом брюхе, Лёва, – сказал он. – Мы ведь уже встречались с тобой, верно? А ты не сделал соответствующих выводов.
– Сделал, – страстно произнес раненый. – Сделал выводы.
– И какие же?
– Ну его на хрен, этого американца толстозадого. Не стану на него больше работать.
– Что ж, разумно. Это правильное решение, я полагаю.
– Да? – Глаза парня загорелись отчаянной надеждой. – Вы отвезете меня в больницу?
– Я не договорил, Лёва, – сказал Бондарь. – Правильные решения хороши лишь тогда, когда они осуществляются своевременно. А ты свое решение принял поздно.
– Нет! Я хочу жить! Пожалуйста!
– Просишь о помиловании? – спросил Бондарь, почесывая подбородок стволом «беретты».
– Да-да, – закивал Лёва.
– Прошение о помиловании рассмотрено и отклонено.
Подтверждением сказанному стала пуля, впившаяся в переносицу Лёвы.
Пистолет в руках Бондаря сменился сигаретой и зажигалкой, позаимствованными в бардачке «Нивы». Прикурив, он глубоко затянулся и выпустил дым сквозь стиснутые зубы. Итак, шесть-ноль в его пользу. Шесть трупов. Это чистый счет, без погибшего от шальных пуль Максима Кривченко. С ним и с арестованной Катериной Левыкиной получается восемь-ноль. Партия выиграна вчистую. Эпитафией к ней могли бы стать слова Милочки, произнесенные незадолго до ее гибели.
Бондарь посмотрел в пустые глаза мертвеца, который еще недавно полагал, что будет жить вечно. Вздор. Вечной жизни не бывает. Вот смерть – она вечна.
Втоптав окурок в землю, Бондарь вернулся в машину и покатил прочь, меланхолично насвистывая мелодию песни про дорогу в ад.
Впрочем, дорога, по которой он ехал в настоящий момент, вела всего-навсего в опостылевшую Одессу.
XXVII. Милые бранятся – черти тешатся
Глаза Пинчука были наполнены болью. В глазах Оксаны плясали бесенята.
– А потом я поднялась к нему в спальню, – сказала она. – В одном только халатике. И сама легла к нему в постель.
– Врешь ты все, – выдавил из себя Пинчук. – Врешь, врешь!
– Какие тебе нужны доказательства? Рассказать тебе, где у него родинка? Как он скрипит зубами, когда кончает? Но ты же все равно не сможешь проверить. Вряд ли он проделает это с тобой, старый пень.
– Замолчи, тварь! Замолчи, шлюха!
Оксана отрицательно помотала головой. Не затем она затевала этот разговор, чтобы пойти на попятный. Теперь, когда надежда на Катерину исчезла, полагаться можно было только на себя, и Оксана делала все, что было в ее силах.
Уговорила мужа купить пистолет. Рассказала ему о своих мнимых и настоящих изменах. Теперь у него имелась отличная возможность избавиться от мук ревности и позора. Закрыться в сортире и пустить себе пулю в лоб. Или в сердце, неважно. Главное, чтобы Григорию Ивановичу
Тогда Оксана следила за мужем сквозь нетерпеливо дрожащие ресницы. Теперь она глядела на него, не таясь, широко открытыми глазами. И глаза эти были полны насмешливого презрения. Плясавшие в них бесенята не унимались.
– Что тебя не устраивает, милый? – спросила Оксана, одарив мужа улыбкой мощностью в одну свечу. – В конечном счете все произошло именно так, как случается в книгах и в кино, не так ли? Почему бы тому же самому не произойти и в жизни?
– Потому что, – глухо произнес Пинчук, – то вымысел, а это жизнь. Две большие разницы, как говорят у нас в Одессе.
– Неужели? А как быть, если в реальной жизни появляется реальный герой, который ни в чем не уступает киношному агенту 007? – Речь Оксаны убыстрялась. – Если он вызволяет меня из лап негодяев, а их казнит с таким невозмутимым видом, словно у него имеется лицензия на убийство… Если под его подушкой, на которую он меня укладывает, лежит настоящий пистолет, может быть, даже взведенный… Как я могла перед ним устоять? – Переводя дух, Оксана подумала, что в некотором роде говорит чистую правду, иначе почему ее соски внезапно затвердели и сделались тяжелыми, как пули? – Такие вот дела, милый, – безжалостно закончила она. – Станешь наставлять меня на путь истинный? Скажешь, что это помешательство пройдет, как только Женя умотает в Россию? Дудки! Я его узнала и теперь никогда не забуду.
– Тогда прочь! – проревел Пинчук, указывая пальцем на дверь. – С глаз долой, гадина! Убирайся!
– Куда же я пойду? – удивилась Оксана. – Я ведь твоя законная жена, и этот дом принадлежит мне так
