сообщить.
Притворяясь уязвленной, Лиззи опустила глаза и хмыкнула:
– У тебя отличный интуишн. Тут есть какой-то секрьет, да?
– Конечно, – подтвердил Бондарь. – Большой-большой секрет.
На самом деле все было предельно просто. Американка стремилась не столько выиграть, сколько проиграть. Ей хотелось кушать, но еще сильнее хотелось узнать, каково же будет желание сидящего напротив мужчины. Сама-то она была прежде всего женщиной, а потом уж американкой, законопослушной налогоплательщицей, феминисткой, патриоткой и стажером Центрального разведывательного управления США.
И вопрос, который вырвался у нее после недолгой паузы, тоже был типично женским:
– Что ты будешь со мной дьелать, Женя?
Во взгляде, устремленном на Бондаря, без труда угадывалось продолжение: «Делай что хочешь, и поскорее, потому что я изнываю от нетерпения».
Он улыбнулся. Лиззи машинально тронула языком пересохшие губы. Они казались слегка воспаленными, как и ее бордовые от прилива крови соски.
– Что? – повторила она.
– Как я уже говорил ранее, – начал Бондарь, – я не джентльмен…
– Well? – напряглась Лиззи.
– Но в данном случае попытаюсь быть галантным.
– Это необьязательно, нет.
– Сначала я исполню твое желание, – как ни в чем не бывало продолжал Бондарь, – а потом уж займемся моим. Короче, приглашаю тебя в ресторан, а за обедом обсудим наши дальнейшие действия.
– Наши, – повторила Лиззи, прислушиваясь к значению слова, которое ей, по всей видимости, нравилось.
– На сборы пятнадцать минут.
С этими словами Бондарь встал и принялся одеваться. Американка, последовавшая его примеру, выглядела несколько заторможенной. Похоже, она предпочла бы потратить на сборы около часа, чтобы иметь возможность провести половину отведенного времени в постели.
Лучше не совать нос куда не следует
В подвале монотонно гудели двигатели, обогревающие дом и качающие воду. Чем ниже спускалась Вероника по лестнице, тем громче становился гул. Примерно на середине она остановилась, держась за отполированный множеством ладоней поручень. Толстая свеча в ее руке потрескивала и плевалась горячими парафиновыми брызгами.
Вероника поежилась. Не то чтобы ей было холодно, хотя весь ее наряд состоял из обмотанной вокруг туловища простыни и стоптанных войлочных сапог, в которые она обулась перед входом в подвал. Просто она еще никогда не видела таких больших, таких мрачных и таких таинственных подвалов. Ей казалось, что она находится во владениях Синей Бороды, только и дожидающегося того момента, когда очередная любопытная дуреха сунется туда, куда вход строго-настрого запрещен. Этой дурехой была Вероника Зинчук. Но в подвал ее погнало не любопытство, а неутолимая похмельная жажда, разбудившая ее на рассвете.
Со вчерашнего дня вступил в действие сухой закон, объявленный Гванидзе за ужином. Он не поленился собрать все спиртное, имевшееся в доме, и снес его в подвал, а подвал, как и следовало ожидать, закрыл на замок. Но в настоящий момент он храпел в спальне наверху, а Вероника, воспользовавшись его ключом, отправилась на поиски бутылки вина или коньяка… или чего угодно, что могло избавить ее от мук похмельного синдрома.
Осторожно добравшись до последней скрипучей ступеньки, она отпустила поручень и сделала несколько шагов вперед, волоча спадающие сапоги по каменным плитам.
Свеча давала достаточно света, чтобы разглядеть поломанные ящики, железные бочки, валяющиеся на полу кукурузные початки и заставленные всякой рухлядью пристенные стеллажи, которые постепенно таяли во мраке, уходя в глубь подвала.
Вероника продвинулась вперед и вновь остановилась. Куда же этот урод сунул бутылки? В подвале имелось слишком много укромных уголков, чтобы заниматься планомерным обыском. У Вероники же было мало времени. Да и запасы терпения стремительно истощались.
Пройдясь вдоль левого стеллажа, она неожиданно наткнулась на нишу в стене, где стояла на подпорках громадная дубовая бочка. Присев на корточки, Вероника втянула в себя кислый винный аромат и потрогала затычку, вытесанную из деревяшки. Осмотревшись, сняла с полки несколько пыльных трехлитровых банок, поставила их на камни возле бочки. Теперь, если наполнить емкости вином, отнести их в дом и хорошенько припрятать, то перебоев с выпивкой не будет, рассудила она. Но домашняя кислятина – это только домашняя кислятина, а Веронике хотелось чего-нибудь покрепче.
Качнув затычку в бочке, она оставила ее в покое и вновь занялась осмотром стеллажей, где могли храниться конфискованные бутылки. На полках лежали рулоны прелого брезента, сложенные стопками корзины, веревки, доски с гвоздями и прочая рухлядь, от которой не было никакого проку. Пахло плесенью, мышами и еще чем-то довольно тошнотворным. Как если бы в подвале притаилось чудище, выдающее себя зловонным дыханием.
Вероника инстинктивно оглянулась на едва различимую в потемках лестницу и подумала, что добраться туда в случае чего будет сложновато. Простыня, обмотанная вокруг туловища на манер индийского сари, здорово затрудняла движения.
Накапав парафина на полку, Вероника установила свечу в стремительно застывающей лужице и подтянула свой хлопчатобумажный кокон повыше, высвобождая скованные тканью ноги. Это придало ей уверенности. Теперь она имела возможность не только семенить, но и бегать. Так полагала Вероника до того момента, пока не обнаружила, что не только бегать, но и просто двигаться она не в состоянии. Это произошло после того, как ее рука потянулась за свечкой. Потянулась и замерла, будто парализованная. Из горла окаменевшей Вероники вырвался сдавленный возглас. Крикнуть громче она не сумела. Вокруг шеи словно затянулась невидимая петля, перекрывшая доступ воздуха.
Среди хлама на полке…
Среди хлама на полке торчала…
Среди хлама на полке торчала голова московского адвоката, убитого на глазах Вероники то ли несколько дней, то ли целую вечность тому назад.
Прежде она никогда не думала, что волосы действительно способны вставать дыбом. Она считала, что это придумали писатели для красного словца. Но теперь Вероника явственно слышала, как потрескивают наэлектризованные волосы, ощущала, как они шевелятся, а кожа на голове съеживается от леденящего ужаса. Она понимала, что должна бежать, но не могла пошевелить ни ногой, ни рукой. Кажется, это выражение тоже было позаимствовано из художественной литературы, однако оно полностью соответствовало действительности. Вероника просто стояла и таращила глаза, тоскливо ожидая, когда Падалица протянет руки и схватит ее, совершенно беспомощную и беззащитную.
Эти слова прозвучали не в подвале, а в голове Вероники, выводя ее из транса. Обнаружив, что ее руки каким-то образом вышли из паралича, чтобы прижаться к щекам, она заставила себя напрячь пальцы. Боль, причиненная ногтями, впившимися в скулы, помогла ей очнуться окончательно.
– Маньяк проклятый, – всхлипнула она, сотрясаемая запоздалой дрожью. – Зверь, идиот, сумасшедший…
Падалица на это ничего не ответил, и не только потому, что слова Вероники адресовались не ему, а Гванидзе. Будучи мертвым, Падалица отсутствовал в этом мире. От него осталась лишь посмертная маска – содранная с лица кожа, натянутая на лысую голову парикмахерского манекена. Выполненный в виде бюста телесного цвета, манекен смотрелся в полумраке пугающе-реалистично. Искаженное лицо покойного адвоката казалось почти живым.
Веронике почему-то вспомнился фильм ужасов, виденный ею в детстве в одном из душных видеосалонов Москвы. Дело происходило на заре перестройки, когда в подвалах и полуподвалах собирались целые толпы желающих посмотреть боевик или фильм ужасов, тусклый, мутный, с плывущим звуком и
