И все—таки – вдруг это только игра. Я стал ходить по комнате петухом, широко расставляя ноги и растопырив руки.
Не узнать, откуда этот отрывок, было нельзя. Фильм «Пьянь» и роль Микки Рурка в нем гениальны. Рурк играет известного американского писателя—тусовщика Чарльза Буковски. Лучшее из того, что он сыграл. Лучше всего остального, вместе взятого – даже так я бы сказал. Говорят, ради этой роли он выбил себе молотком передние зубы.
– Я узнала, из какого это фильма.
Э—э нет. Таких слов нет в правилах нашей игры. И никогда не было. «Я узнала, из какого это фильма». Ты что, Сашка. Так могла сказать любая наша однокурсница. Но только не ты…
– Ты пойми, дуралей, я не играю сейчас. Я ни во что не играю сейчас. Я сейчас не играю, ты слышишь, что я тебе говорю – сейчас не игра. Наша игра длится уже пять лет. И теперь я хочу, чтобы она закончилась. Как институт, как детство, как школа. Я не хочу ходить за успехом, взявшись за руки. Это глупо. И главное – это долго. Это очень долго.
В ее глазах появились слезы. Но только очень жесткого стального блеска они не закрывали. Слезы, как линзы на стальных глазах. Такие слезы не у всех женщин бывают.
«Классная у меня баба, – подумал я. И только потом понял: – Конечно, классная, но она меня бросает…»
Я сел на пол, потому что не было стула рядом. Снизу вверх молча смотрел на нее. Видимо, ничего хорошего на моем лице написано не было. Потому что она сказала:
– Все еще может вернуться, поверь мне. Совсем на другой высоте. Никто не разводит мосты навсегда. Просто сейчас они разводятся.
Только не надо горевать – сказала она уже совсем мягко. Ты знаешь, что я прочитала у своего Мураками? «Горевать – не значит непременно приближаться к истине».
Не горюй, ладно?
Да! Да—да—да. Отличные рекомендации. А никто и не горюет… Сижу на полу, улыбаюсь. Только улыбка эта – улыбка человека, которого молотом по голове здорово так пару раз приложили…
Она собиралась мучительно долго. И казалась мне вдруг гораздо взрослее, чем я привык ее воспринимать.
Я вспомнил себя в школе. На фоне своих одноклассниц всегда казался мальчишкой, игривым и капризным, временами придурошным. Может, и здесь в этом вся суть. В том, что они быстрее, что ли, развиваются. А я заигрываюсь и вовремя чего—то не понимаю. Не замечаю чего—то важного.
Она казалась сейчас, на волне совершаемого поступка, и правда мудрее.
Какая—то женщина, взрослее меня намного, не спеша, собиралась от меня свалить. Может, где—то и есть в ее словах скрытая от меня на сегодняшний момент мудрость. Про успех, который так быстрее придет, про высоту, про мост, который развелся на время, как и положено в Питере, и который никогда не поздно перекинуть…
И тут я вспомнил, к кому она уходит.
Да нет… Это не мудрость, это – предательство. И быстрота этого успеха – подлая по сути своей.
Я схватился за лицо, чувствуя, как оно горит, лег на спину и прошептал: «Иди уже скорей… сука».
Я не помню, сказал ли я слово «сука» громко или так тихо, что его невозможно было услышать. Знаю только, что тише, чем остальные слова. По крайней мере, изо всех сил постарался. Изо всех последних сил.
А что бы сказал твой любимый Мураками на моем месте?
Даже не знаю… Что спел бы Шнур, я догадываюсь.
И что сделал бы Американец из «Мисо—супа».
Он взял бы тебя за волосы и выжег бы огнем зажигалки часть твоего лица.
И в эту часть входили бы губы, которые произносили эти слова.
Нам надо расстаться.
Ладно, иди. Пока у меня нет сил бороться с твоим предательством. Ты и так загипнотизирована чьей— то долбаной кредитной карточкой.
Есть вещи, которые нельзя купить за деньги. Для всего остального есть кредитные карточки. У нас тогда их не было. Видимо, тебе и правда стоит поспешить. Вдруг за ними очередь.
Тогда я и вправду был уверен, что во всем виноваты деньги. А точнее будет сказать, что не деньги во всем виноваты, а их постоянное отсутствие.
Конечно, было бы странно, если бы ты слушала со мной группу «Ленинград». Это была бы уж совсем идиллическая картина. Но ведь это тоже не выход. Ты сама это поймешь. Если нет – я тебе объясню это потом, когда отойду от этого удара.
16
И чего ей не хватало? Через два часа мы должны были сидеть в «Цинике» и пить водку с актерами из Екатеринбурга, приехавшими в ТЮЗ на гастроли.
«Если я еще хоть минуту пробуду в этом городе – я кого—нибудь убью!»
Так говорил один из героев гениального фильма «Страх и ненависть в Лас—Вегасе». Перед этим он долго кружился на карусели. Я готов был сыграть свой этюд со всей необходимой степенью достоверности. Перед этим я долго кружил по центру города. И такая же мысль пришла в голову мне.
«Если я еще хоть минуту пробуду в этом городе – я кого—нибудь убью!»
Значит, пора сваливать.
Поверьте, многие покидают Петербург не из—за сырого климата, а из—за простого человеческого желания не усугублять своими действиями криминогенную обстановку северной столицы.
Все, кого я встречал, – в метро, на улицах, за ларьками с шавермой, – все были связаны с театром, а все, кто был связан с театром, знал о моем поражении. О том, что меня кинули. Был счастливый и могущественный Ромео, стал слоняющийся без толку Лузер. Вот так: Лузер вместо Ромео. Бредущий по мокрым улицам Питера не с потерянным взглядом, нет. С потерянной напрочь головой. С потерянным в пространстве ширинки членом. А главное – с потерянным сердцем. И что хуже всего – казалось, что с потерянным навсегда.
17
Про людей, которые меня окружали в Питере в то время, можно было смело складывать грустные матерные блюзы один за другим – без остановки. Среди них можно было разыгрывать номинацию «Неудачники года». С привлечением телевидения, радио и прессы разыграть премию «Главная тоска». Я органично вписывался в их недоброе окружение. Так часто бывает, что лузеры притягивают друг друга. Деньги к деньгам, лузеры к лузерам.
Трижды я заходил к Сереге Маслову в редакцию и трижды заставал его трахающимся в кабинете корректуры. Становилось понятным, на что убиваются главные журналистские силы. Дверь в кабинет была открыта, и его массивная задница маячила на столе, двигаясь в ритме печатной машинки. Чуть позже он пропал в Чечне и стал на месяц главным героем Северной Пальмиры. Пропавшие журналисты обречены становиться героями благодаря трудолюбивому жужжанию перьев своих соратников, чего не скажешь, например, о пропавших дворниках, бомжах, учителях и проститутках. Тем более о пропавших с экрана актерах – зачастую это сродни для них уходу из жизни.
Слезая с очередной корректорши в любимом им стиле женщины—вамп, Серега выходил со мной покурить на улицу, щедро делясь энтузиазмом и поливая грязью Большой драматический театр, благо тот находился в этот момент в поле его зрения.
Это не прибавляло энтузиазма во мне, но позволяло создавать иллюзию непрерывного общения с миром внешним. Останься я дома на неделю и, кажется, навсегда ушел бы в себя. Волей—неволей друзья свою функцию выполняли.
У режиссера Безногова занялась бизнесом жена. Дела предпринимательские неожиданно и быстро пошли в гору. Кто бы мог подумать, что в производстве полиэтиленовых пакетов для супермаркетов скрыт такой бешеный экономический потенциал. Чем лучше шли дела у бизнес—леди Безноговой, тем занудней и депрессивней становились текущие спектакли Безногова—режиссера, проходившие и без того в та—ких городах и весях, названия которых, казалось, не подразумевали не только наличие там театра, но и возможности туда добраться иначе как ломоносовским пешим ходом. Последняя постановка называлась
