общевоинского союза с сегодняшнего дня. Одновременно оставляю за собой пост начальника третьего отдела в Болгарии и Турции с резиденцией в Софии'».
Граков откашлялся и продолжал:
— «Однако в марте тридцать восьмого года Абрамову пришлось передать дела РОВСа генералу Архангельскому. Причиной тому был сын Николай Абрамов, который оставался в России до тысяча девятьсот тридцать первого года. Служил он матросом на советском судне, в Гамбурге сошел на берег и попросил убежища. Оттуда приехал к отцу в Софию, где вскоре включился в работу 'внутренней линии'. И вот теперь полностью разоблачен как большевистский агент. Николая из Болгарии выдворили, а генералу пришлось уйти в отставку».
«Все эти события вызвали в эмигрантской среде большой переполох. Мямля Архангельский не был популярен в офицерской среде. Началось брожение, кончившееся расколом…»
Граков поднял голову и поглядел на Латавру: «Нужно ли читать дальше?»
— Раскол в РОВСе, — сказал Хованский, — намечался давно. В основном образовалось два лагеря: приверженцы франко-английского альянса и сторонники Гитлера, так называемые «нейтралы» и «активисты», кроме того, разделились на старшее и младшее поколения. С приходом Миллера в тридцатом году, который, в общем-то, ничем себя не проявил, ближайшие сподвижники генерала Кутепова не раз выражали недовольство инертностью Евгения Карловича Миллера, которая, по-видимому, была вынужденной, поскольку зависела от политики Франции и Англии. Генерал Туркул, командир Дроздовского полка, отделился от РОВСа первый и создал свою организацию, связавшись с немецкой, японской и румынской разведками, когда Миллер не согласился с его требованием обратиться с воззванием к белому офицерству ориентироваться на Германию. Выражали недовольство и Скоблин, и ряд начальников отделов РОВСа — Абрамов в Болгарии, генерал фон Лампе в Германии, видные деятели РОВСа — генералы Штейфон, Скородумов, полковник Месснер и многие другие. В общем, грубо говоря, вся «внутренняя линия» в какой-то мере перешла на службу к немецкой разведке. Недаром Миллер не раз высказывал опасение за свою жизнь и все-таки придерживался французской ориентации. А выражалось это прежде всего в отказе посылать в Испанию своих офицеров и близко сотрудничать с немцами.
— Ему ничего не оставалось делать: Сюрте и Интеллидженс Сервис шутить не любят, — отметила внимательно слушавшая Латавра, — вот почему участь генерала Миллера была предрешена.
— Если мы начнем разбирать операцию «похищения» или скорей убийства Миллера, то прежде всего подозрительна сама записка генерала: «Мы отправляемся на свидание с немецкими военными агентами Штроманом и Вернером». Миллер знал в совершенстве немецкий язык и, конечно, знал, что слово «штроман» означает «страшилище», «пугало»; знал генерал и то, что атташе Германии в Париже не Вернер и что Вернер — фамилия югослава, убитого неизвестными лицами при таинственных обстоятельствах сразу же после исчезновения Кутепова. И еще: зачем эта фраза — «они хорошо говорят по-русски»? И, наконец, самое главное: почему господа генералы заседали до двух часов ночи, допрашивая Скоблина, и каким образом ухитрились дать ему возможность бежать? Проще было бы тут же вызвать полицию, обратиться, наконец, в Сюрте.
— Да, туману напустили господа генералы, ничего не поймешь. И почему так строго судили Плевицкую? Вина ее не доказана, и она в преступлении не созналась. Тоже очень странно! — вздохнул Черемисов. — Хорошая была певичка, я слушал ее с пластинки…
— Спрашивается, почему Миллер, получив такое сомнительное предложение от Скоблина, не взял с собой охраны?! И почему обвиняют Москву, когда они пошли на свидание с немцами? — недоумевал Буйницкий.
— Москва у них во всем виновата, это ведь проще. РОВС в Европе насчитывал более трехсот тысяч активных членов. Около ста тысяч во Франции — целая армия, готовая вести бескомпромиссную борьбу против Советского Союза! Материал и дневник интересны, их ценность в том, что они актуальны сейчас, когда мы подбираем ключи ко многим людям, описанным в его большом списке. Ниточки вьются с тех пор. Держать их в руках — значит управлять действиями наших врагов. — Хованский умолк.
Наступила пауза.
— В разведке, как в жизни, без прошлого нет ни настоящего, ни будущего! — прервал молчание Граков. — Я постараюсь в Берлине кое-кого подергать за эти ниточки. Павский собирал материалы обстоятельно, ссылаясь на факты, документы, компрометирующие целый ряд лиц, все, «что слышал собственными ушами, видел собственными глазами, щупал собственными руками». — И снова принялся листать страницы.
— С какой целью он это делал? И для кого? — пожал плечами Хованский. — Пока неясно; впрочем, задумываться не приходится. Материал заслуживает внимания, его следует переправить в Центр, кое-что должны также знать партизаны.
— Задал нам Павский работенки! — вздохнул Черемисов.
— Сграффито[6]! — воскликнул Граков. — Вы только послушайте, что он тут в этой папке номер один пишет: «Я, полковник лейб-гвардии Измайловского полка, Иван Иванович Павский, клянусь честью офицера и дворянина, что собранный здесь материал, раскрывающий предысторию уничтожения коммунизма в Югославии, правдив и объективен». И дальше подпись. Полюбуйтесь, каким каллиграфическим почерком написано! Колоссально!
— Рано собрался нас хоронить! Так его растак! — не выдержал Буйницкий и, взглянув на Латавру, с виноватым видом опустил голову.
— Ничего, ребята, я уже наслушалась и у наших бойцов, и за эти несколько дней у югославских партизан, — отмахнулась Латавра. — Мне придется отложить отъезд, надо как следует изучить материал, переснять на пленку в двух экземплярах: один возьму я, другой — Александр Павлович. Для страховки.
— А мне завтра приказано выехать, — сказал Граков. — Впереди еще Любляна! Но я прочту основной материал. Память у меня хорошая. — И Граков полез в карман за трубкой. — Алексей Алексеевич, вы разрешите, мы сейчас пойдем к себе, время позднее: все, что отложили, я возьму с собой и сфотографирую для себя, Латавры и, как понимаю, для югославских партизан. Им это очень пригодится. — И, увидев, что хозяин не протестует, начал собирать бумаги в портфель.
— Тут не так уж много. — Черемисов помогал ему. — Мы быстро управимся! Айда, ребята! Быстрота и натиск решают битву, как сказал Суворов.
И оба направились к двери.
— Какие они славные! — сказала Латавра, протягивая Алексею руки, когда он запер за ними дверь. — Вот мы и одни…
В полдень пришел Граков. Он был одет по-дорожному.
— Все в порядке, Алексей Алексеевич, вот пленки, а это вам подарок на память. — Протянул Алексею и Латавре по рисунку, написанному гуашью. Это были их портреты. Особенно удался портрет Латавры — глаза были как живые, а выражение лица чуть напряженное, счастливое, оно светилось…
Затем они сидели втроем в кабинете и обсуждали предстоящую встречу Гракова на конспиративной квартире в Любляне со связным партизанского отряда, подразделением которого командовал Аркадий Попов.
— Соблюдайте предельную осторожность, явка может быть провалена и на квартире устроена мышеловка, — наставлял Алексей.
— А разве нет никаких предупреждающих знаков?
Неужели человек, которого берут, не может предостеречь товарищей? Закрыть, скажем, форточку, отодвинуть по-особому штору, поставить на окно что-нибудь, оставить какой-то знак на улице или во дворе?
— Немцы не идиоты, прежде чем брать связника или ворваться в конспиративную квартиру, они фотографируют ее со всех сторон и обследуют все кругом и, конечно, оставят так, как было… Но кое-что сделано: в соседнем дворе под аркой, в нише, в левом углу, где стоят мусорные ящики, будет записка под камнем, в которой поставлены число и месяц. Связник каждое утро выбрасывает мусор и меняет записку. Таким образом, риск несколько уменьшен. Но помните — лишь в какой-то мере! Чуть что покажется подозрительным, уходите. Впереди у вас много крупных дел в Берлине, Витебске, Локоте.
— Значит, так: в Берлине я опущу это письмо, вложив туда свою записку. Адрес: Гамбург,
