слезой.
— Так ты стал…
— Теперь я отец Кристиан.
Я, словно посетитель картинной галереи, сделал несколько шагов назад, чтобы лучше рассмотреть его.
— Да, — хрипло пробормотал я. — Ты — отец Кристиан. Но ты — и Джимми O'Xapa. Теперь я начинаю понимать, почему выбор аббата пал на меня. Но нет, на самом деле я ничего не понимаю…
— Тебе что, кажется такой странной наша встреча?.
— Но ведь минуло семнадцать лет!
— Ты, конечно, растерялся от неожиданности! Но давай сядем, тебе это, как вижу, совершенно необходимо.
Ноги мои действительно подкашивались, колени были как резиновые. Он дружески взял меня под руку и усадил рядом с собой. Этот товарищеский жест подействовал на меня успокаивающе. Перед моим мысленсым взором пронеслись кадры в стиле ретро. Антверпен. Осень 1944 года. Бегут разгромленные нацисты. Пришли англичане и канадцы со своими сигаретами и жвачкой. Потом американцы. Воинская часть, в которой я как резервист замещал отозванного коллегу, расквартирована в женском лицее. Мой первый разговор с майором O'Xapa. Моложавый, костлявый верзила — и такая обаятельная улыбка! Обветренное, загорелое лицо, волосы ежиком. Ему были поручены поиски спрятанных немцами перед бегством награбленных произведений искусства. Он не был ни знатоком живописи, ни искусствоведом. Он был археологом. Но на войне в таких тонкостях не разбираются. Итак, во время арденнского наступления и после него он в своем неизменном джипе с лихостью ковбоя объезжал славные своей историей фландрские городки.
O'Xapa инстинктивно угадал, что сейчас творится в моей душе.
— Не думай, — сказал он, — что я забыл, как в полдень под Новый год мы с тобой сидели за кружкой пива, которое привозили из ближнего траппистского монастыря.
— Да-да, — подхватил я. — И нам подавали две официантки с весьма откровенными декольте, которые презирали нас за полнейшее наше невнимание к их особам.
— Подожди, Джимми, именно тогда ты мне, кажется, сказал, что, хотя происходишь из католической ирландской семья, сам неверующий. Ради бога, не обижайся на меяя. Ведь и девушки у тебя тоже были. Как все это свести воедино?
— Нормально, старина. А не припомнишь ли ты наш тогдашний разговор?
— Нет. Стыдно признаться, но я помню только метавшие молнии глаза девчонок, которые, очевидно, принимали нас за кромешных олухов.
— Ты мне тогда сказал, Марк, что не веришь в бога и что тебя это порой огорчает, что на тебя иногда находит тоска по средневековой мистике, воплощенной в монастырях и церквах твоей страны…
— Ну вот теперь, когда ты мне напомнил… Я не понимал, как можно быть католиком в стране, которая никогда не знала нашего европейского религиозного средневековья.
— То-то и оно. Все, что ты мне тогда говорил, я осознал гораздо позднее. В Германии через мои руки прошли сотни средневековых примитивов, романских и готических скульптур, рукописных фолиантов… Может это и послужило началом…
— Уж не хочешь ли ты сказать, что в твоем преображении есть доля моей вины, что…
— Что поэтому я ушел от мира? Да нет же. Свое решение я принял лет десять спустя. Хотя вполне возможно, что возвращение к религии предков произошло во мне не без влияния старой Европы. После принятия послушничества у траппистов в Небраске я попросил отослать меня сюда, в Вестерхаут.
— И давно ты здесь?
— Около пяти лет.
— Почему же ты не уведомил меня?
— Это противоречит уставу.
Все еще не придя в себя от удивления, я внимательно разглядывал его. В этом монахе в грубошерстной рясе, казалось, не было и следа от прежнего красавца офицера, любившего блеснуть выправкой и щегольским мундиром. Но меня не оставляло чувство, что тут что-то неладно. Я сказал:
— Я в этих вещах мало разбираюсь, Джимми. А потому никак не могу понять… Чтобы такой человек, как ты, очутился на другом конце света, погребенным в тиши монастыря?! Что ты мог натворить, чтобы так далеко зайти?
Мне стало неловко от своего вопроса, и я с облегчением услышал его ответ. Говорил он спокойно, без малейшего волнения.
— Я обратился к тому, чем собирался заняться еще до войны. Отец мой, имея кое-какие связи в правительстве, внес за меня солидную сумму, благодаря чему я смог осуществить свою юношескую мечту — отправиться на раскопки древней доколумбовой цивилизации в Гватемале…
Мы замолчали и некоторое время следили за февральским солнцем, которое с невероятной быстротой садилось за сосновым лесом. Я поежился от холода и поднял воротник пальто. Джимми O'Xapa — я все еще не мог называть его отцом Кристианом — предложил мне пройти в библиотеку. Там было очень тепло. Книги в старинных переплетах действовали на меня успокаивающе, что не могло не отразиться на задушевности нашей беседы. Там я и услышал рассказ, который попытаюсь передать как можно более точно.
Приблизительно за месяц до Пирл-Харбора я получил степень доктора археологии. В своей диссертации я резко критиковал методы, применявшиеся тогда при изучении древних цивилизаций Центральной и Южной Америки. Через неделю после объявления войны меня призвали в действующую армию. Я стал летчиком и летал пилотом на бомбардировщике. За несколько дней до высадки в Нормандии мой самолет был обстрелян и загорелся. Однако, к собственному удивлению, мне удалось дотянуть до нашей базы в Кенте и посадить свой ящик. Нервное потрясение дало основание врачебной комиссии больше не допускать меня до полетов. Но по выздоровлении меня не демобилизовали, а послали руководить спецгруппой по розыску награбленных и запрятанных немцами произведений искусства. В конце 1945 года, уволившись из армии, я занялся научно-педагогической работой в одном из американских университетов. Мне даже сулили в самом ближайшем будущем профессуру на факультете археологии. Наконец-то я мог пополнить свои знания, опубликовал тезисы докторской диссертации, правда, кое-кто из моих коллег советовал мне этого не делать.
— А почему? — заинтересовался я.
— Да, это целая история. В определенных научных кругах меня, если хочешь знать, считали шутнпком и авантюристом.
— На каком основании?
— В известной мере это понятно… Дело в том, что даже в наше время археологические исследования в Мексике и Южной Америке еще пребывают в пеленках.
— Я рад, Джимми, что наши взгляды сходятся! — оживленно перебил его я. — Я всегда считал, что мы в долгу перед девятнадцатым веком.
— Полностью с тобой согласен, Марк… Археология достигла высот в Средиземноморье и на Ближнем Востоке. А потом экспедиции Стефенса и Катервуда пролили свет на древние цивилизации индейцев, У археологов от этих открытий голова пошла кругом. Но установить какие-либо ассоциативные связи они не смогли. Ни одного камня, подобного Розеттскому, ни одной глиняной таблички, ничего похожего на Гомера или даже Гильгамеша. Вместо этого появляются всякие бредовые гипотезы…
— Вот-вот… Воображаемый мост, перекинутый к Евроафриканскому континенту, все вновь и вновь всплывающие фантазии насчет разных атлантид…
— В конце концов Эдуард Селер решил схватить быка за рога. С присущей ему типично немецкой методикой, которую отличают научная строгость и жесткость, он вознес свою теорию на столь неприступную высоту, что все решили, будто она непогрешима.
— Короче говоря, он стал для Америки своим Шлиманом.
— Что ты говоришь, Марк! Это чистейший вздор. Но я тебя понимаю. Мы теперь воспринимаем
