«А я обиделся. Дурак».
Май, солнце, лужи на асфальте.
«Тогда тоже был май».
«Не вспоминай больше об этом».
Эх, люди, ничего-то вы не знаете! Волнуетесь, спешите куда-то, бежите за трамваями. Хотите, одарю всех своей радостью?
Губы не хотят слушаться, расползаются в глупую улыбку.
«Давай не поедем туда».
«Почему?»
«Не хочу. Там было плохо тогда».
«Мы встанем на том же месте и проклянём его».
«Поздно. Столько времени…»
«Мы можем вернуться. И начать снова».
«Там закрыто. Война».
«Да. Мне завтра на фронт…»
«Уже завтра?»
«Да».
«Идём», — проговорила она.
Зарывшийся в зелени домик. Нависающие над ним купола какой-то церкви…
«Соседей нет. На заводе».
«А ты?»
Глупо спросил.
Она пожала плечами. Он не видел, но почувствовал этот жест.
«До завтра свободна».
Сердце Шурки забилось. Это значит…
Анна затаённо улыбалась, глядя на него.
Шурка взял её за руку. Или она сама протянула — он уже не соображал. Тёплая ладошка легла ему на глаза.
Всё замерло.
«Ань», — глухо позвал он.
«Ты нашёл, наконец, что сказать мне?» — отозвалась она.
Пауза.
«Я помнил. Всё это время. Просто спрятал».
«Ты помнил — что?»
«Ты не вернёшься, сказала ты тогда».
«Но мы с тобою увидимся, сказала я тогда тоже».
«Да. Ты сказала так…»
Она сняла ладонь с его глаз.
«Я побежал тогда за тобой. Я быстро остыл. И побежал искать тебя. Но не нашёл. Хотел подойти на следующий день. Но подумал, что так лучше. У меня уже повестка была…»
Её ладошка погладила его по щеке.
«Закрой глаза».
Слышно было как она встала. Затем послышался шорох платья. Сердце Шурки замерло. Несколько невероятно долгих секунд он выдерживал характер, но потом глаза открылись сами.
Она стояла на фоне окна, отстёгивая чулок от какой-то своей женской штучки. Больше на ней ничего не было. И это было так огромно, немыслимо и прекрасно, что он едва не заплакал.
Она положила руки ему на плечи.
«Мы не могли с тобою не увидеться. Мы с тобою всегда видимся перед…»
Казалось, она оборвала себя.
«Мы скоро увидимся», — сказала она после паузы.
Шурка не успел удивиться. Его губы уже оказались в жарком кольце. И слов больше не было.
Только пузатый купол церкви в окне потихоньку погружался в сиреневую тьму…
«19 мая на Керченском направлении происходили воздушные бои, в одном из которых участвовал Ваш сын. Было сбито четыре вражеских самолёта и два наших, в том числе самолёт Вашего сына…»
Это было на пятом курсе.
К тому времени я уже владел различными психотехниками, научилcя внимательно ловить как собственные ощущения, так и незаметные сигналы того, что можно считать контактами с мыслесферой Земли.
Тем не менее, того, о чём рассказывали контактёры, не было. Не выходили со мной на связь пришельцы, не давали информацию со звезды Тэта Лебедя, никто не звал в Шамбалу. Так что вполне законный скепсис старшекурсника — а нам ведь всем на последних курсах вуза кажется, что мир, хоть и велик, но постигаем, и мы есть главное орудие этого постижения — этот скепсис у меня был развит весьма и весьма. Несмотря на то, что не реже раза в месяц по-прежнему удавались путешествия по граням реальностей.
Но когда ты психолог, хоть раз прошедший практику с настоящими шизофрениками, то прекрасно знаешь, сколь часто эти самые пришельцы оказываются всего лишь следствиями органического поражения сознания.
Как впечатляла, например, меня та девушка, с которой я занимался в больнице на улице 8-го марта! У нее были совершенно связные, четкие, абсолютно реальные ощущения от жизни в параллельном мире. Она могла запросто ехать на электричке из своего Серпухова, и внезапно оказаться вместе с электричкой посреди пустыни. Причем даже не земной, а, как она рассказывала, марсианской, с красными песками, необычными переливающимися растениями на горизонте, с тёмно-фиолетовым небом.
И в электричке всё преобразовывалось. Самое удивительное: пассажиры не меняли своих мест, не меняли и занятий. Вот только обликом они становились другими, превращаясь в неких монстров, не похожих ни на что земное. На динозавров? — спрашивал я её. Нет! — уверенно отвечала она. — Динозавров я знаю, видела тоже. Это другие, не наши.
Не наши…
Переходы её из мира в мир совершались с удивительной лёгкостью. Поначалу, когда я ещё не добился её доверия, она пыталась скрывать свои видения, утверждая, что ничего не было или — просто спала. Разговорить больную было очень тяжело — уж слишком жестоко «гоняли» её после таких переходов. Буйной она не была, но когда движения становились неосознанными, когда она словно ловила кого-то перед собой, персонал от греха подальше накачивал её препаратами, тормозящими работу мозга.
Впрочем, девушку — молодая, даже красивая, а уже больная, жалко! — лечили психотропами постоянно, ставя целью уже не вырвать мозг из параллельного «мира» шизофрении, а просто — не дать тому «миру» захватить всё её сознание. Что, в общем, удавалось — ибо сознание её бывало временами едва ли не полностью отключено. Атипичных антипсихотиков тогда ещё практически не было, и беднягу лечили всяческими нейролептиками со всей решимостью старой, но недоброй советской системы.
Мне было жалко эту девушку, тем более, что я вполне разделял если не позицию, то озабоченность Рональда Лэнга в его «Расколотом „Я“» : поведение пациента можно рассмотреть по крайней мере двумя способами. Можно смотреть как на признаки болезни, а можно — как на выражение его экзистенции.
Но я, студент на практике, ничего не мог поделать. Просто старался, чтобы в моё дежурство девушке приходилось полегче. Она это видела. И постепенно, как это пишут в романах, её сердце открывалось передо мной.
Ничего оно, конечно, не открывалось. Но если перед местными ординаторами и врачами она откровенничать боялась, вполне резонно опасаясь, что её рассказы примут за очередную кататоно-
