— На Гагарина… — ответила она машинально. И спохватилась:
— А что?
— Ну как — что… должен же я тебя отблагодарить. За обед.
Рука, поглаживающая ее колено, обогнула подол скромной темной юбки («как у приличной девушки», — поучительно говорила мама, прикладывая обновку к Катюше и не обращая внимания на дочкино недовольство) и воровато скользнула вверх по гладкой поверхности чулка. Катя обмерла — но исключительно от неожиданности. Как всякой девушке, ей случалось иметь дело с нагловатыми кавалерами, но ни один из них не действовал до такой степени бесстыже. Лезть ей под юбку здесь, прямо за столовским столиком, в присутствии хоть и редких, но все-таки посетителей! Где это могут видеть студенты и преподаватели сразу четырех факультетов! И при этом он, не отрываясь, смотрит ей прямо в глаза, и в глазах этих — кстати, очень красивых, бархатно-карих — нет даже намека на неловкость. Абсолютно!
— Ты… ты ошибся адресом, парниша, — сказала она, приходя в себя. Рука охальника была отброшена, подол снова лег на колени. — Поел?
— Поел.
— Сыт?
— Сыт!
— Ну и катись отсюда!.. Колбасой. Катись к своей Лере! — добавила она и вовсе уж вдруг.
— Ну котик, не ругайся, — темно-шоколадные глаза блеснули то ли лаской, то ли насмешкой. — Не хочешь — не надо. Пойдем в кино.
— Тебе деться, что ли, некуда?
— Ага. К жене неохота.
— Заругает?
— Да воспитывать начнет. Меня все воспитывают… Так пойдем? В кино?
— «В кино», — поддразнила Катюша. — За билеты-то тоже мне платить, как я понимаю? И еще, поди, за лучшие места?
— Котик, умоляю, не усложняй! Ты просто сделаешь мне подарок…
Роман, начавшийся так бестолково, имел вполне предсказуемые последствия. Валентин, или Валентик, как звали молодого человека с неистребимой тягой к роскошным ботинкам, обладал редким даром отрицательного обаяния. Он до такой степени не пытался скрыть или хоть как-то замаскировать свой стопроцентный эгоцентризм, что людей, имевших дело с Валентиком, такое поведение сначала обескураживало, затем злило, а потом, совершенно неожиданно, повергало в умиление. И ему все прощалось… Почему? Ответа никто не знал.
Может быть, все дело было в совершенно искренней и потому нерушимой уверенности Валентика в том, что весь этот мир, вся вот эта круглая голубая планета, с морями-океанами, горами-холмами и лесами- полями, создана исключительно для него. В детстве он думал, что если он, Валентик, неожиданно умрет (конечно, этого не должно было случиться, ни за что не должно! — но все-таки «если»), — то все кругом тотчас же должно исчезнуть: солнце, улицы, Москва, земной шар, Вселенная…
— Ничего не останется! — уверял он свою соседку по песочнице, некрасивую девочку с узким болезненным лицом. Валентик никогда не стал бы дружить с такой, если бы не ее замечательный наборчик с лопаточками, резными стаканчиками и формочками для песка — у него самого такого не было, что его немало возмущало.
— Ничего не останется, если я умру! — говорил он, ковыряясь в песочнице Лериной лопаточкой с ромашками на рукоятке. — Ни одного человека! Поняла?
— А я? — потрясенно спрашивала Лера. — И тебя не будет.
— А мама?
— И мамы!
— А… а Муся? — указывала Лера на дворовую кошку, с независимым видом пересекающую залитый августовским солнцем двор.
— И Муська исчезнет! — уверенно говорил Валентик вслед презрительно поднятому Муськи ному хвосту. — Зачем Муська? — пояснял он. — Пока я жив, так она и нужна, а умру — и ее не станет. Никого не станет. Зачем же им всем жить, раз меня нет?!
Некрасивая Лера долго молчала, утирая нос тоненькой, с мышиный хвостик, косичкой с вялым бантиком на конце, и глядела на Валентика с немым восторгом.
Он не мог не вызывать восхищения, этот мальчике мягкими, слегка вьющимися светлыми волосами и большими бархатными глазами на здоровом, румяном лице. Мама Валентика, известная на всю Люсиновскую улицу и ее окрестности портниха, заработанные ночными бдениями за швейной машинкой деньги тратила большей частью на сына. Причем одевали мальчика исключительно в заграничные, купленные у спекулянтов костюмчики: начиная с пятилетнего возраста в гардеробе юного баловня не было вещи, сделанной ближе Парижа. «Херувимчик!» — ахала мать, глядя на сына, как будто только сошедшего с рекламной картинки. И, считая свое мастерство портнихи недостаточно высоким, чтобы обшивать эдакого ангелочка, могла обегать всю Москву в поисках матросского костюмчика, которым «заболевал» сын, увидев такой «на одном мальчике по телевизору».
— Валя! А вот сейчас там, ну во-он там, — Лера неопределенно махала рукой куда-то себе за спину, — там, ну, где улицы, проспекты, магазины… «Детский мир»… и еще кино… и люди… Это все, они все, что ли, тоже для тебя? Для одного, что ли, тебя?
— Для меня, — кивал Валентик, поворачиваясь к Лере спиной и продолжая усиленно работать лопаточкой. — Только там сейчас никого нет. Ни людей, ни магазинов. И «Детского мира».
— А… А… А где же они?
— Да нигде. «Где»! Нету.
— Ка-ак? — выдыхала Лера, и от ужаса засовывала в рот косичку.
Так. Если вот я сейчас пойду и зайду вон за угол, все это сейчас же появится. И люди, и кино, и все- все-все. А пока меня нет, и их нет. А уйду — и все исчезнет. И так все время, поняла?
Этот примечательный разговор, состоявшийся в детской песочнице во дворе одного из домов на Люсиновской улице более двадцати лет назад, можно назвать знаковым для всей Велентиковой жизни.
Потому что, в отличие от большинства пятилетних мальчиков, которые в девяноста девяти случаев из ста забывают о нелепых младенческих фантазиях, Валентик умудрился пронести стройность им же самим изобретенной философской системы через всю жизнь. И не разу не получил за нее по лицу или даже по шее. Люди смеялись, удивлялись, некоторые улыбались презрительно — но в конечном счете Валентик всегда получал все, что хотел.
Все изменилось десять лет спустя, когда мальчику только-только исполнилось шестнадцать.
Хотя, наверное, перемены начались гораздо раньше. Если бы Валентик в ту пору был чуть-чуть меньше занят вопросом, почему самая интересная девочка в классе, отличница Оля Федоркина, продолжает водить компанию с прыщавым первокурсником пединститута, упорно не замечая его, Валентиковой, красоты — то наверняка обнаружил бы, что его мать становится какой-то загадочной. Сорокапятилетняя женщина, родившая, что называется, от проезжего молодца, только ради того, чтобы слышать в своей одинокой квартире дыхание родного существа, вдруг стала вести себя так, как будто имеет право на свою, независимую от Валентика личную жизнь.
Галина Семеновна начала исчезать по вечерам, а в те дни, когда оставалась дома — подолгу смотреть в кухонное окно. От каждого телефонного звонка она заливалась густым багровым румянцем и бросала на сына испуганный, даже несколько затравленный взгляд. Но этих перемен мальчик не увидел, как не увидел и того, как на полочке в ванной комнате вдруг выросла батарея кремов и лосьонов, а мать сменила привычный перманент на модную стрижку и впервые в жизни сделала маникюр. Все это, вместе взятое, омолодило Галину Семеновну лет на десять, но Валентик этого упорно не видел. Не видел он и сияющих виноватых глаз матери. Или не хотел видеть?
— Убери руки… За совращение малолетних, знаешь, что дают? — насмешливо сказала в один прекрасный день Оля Федоркина, когда Валентик вздумал было прижать ее в темноте школьной раздевалки. — Вместо института будешь лет пять зубной щеткой «парашу» чистить! Или не боишься? Думаешь, папаша отмажет?
